Надев серый костюм, названный Таисией Устиновной «столичным» за особо элегантный вид, который приобретал в нем муж, Брянцев поднял виноватые глаза.

— Обедать не буду, Тася, — и положил на стол телеграмму.

Раньше он этого не делал, но теперь, когда каждая поездка в Москву предвещала встречу с Еленой, на всякий случай обосновывал свой отъезд каким-либо убедительным доводом.

— Довертишься ты до язвы, — вздохнула Таисия Устиновна, давно уже смирившаяся с привычкой мужа либо не обедать вовсе, либо есть наспех, и спросила с усмешкой: — Ничего не забыл?

Брянцев оценил эту иронию. Чемодан собран ею, все, что нужно, туда уложено. Если что и забыто, то ею, а не им.

— Что ты, я никогда ничего не забываю, — ответил он, подыгрывая ей в тон, и подошел прощаться. — Прошу тебя, умерь на время моего отъезда филантропический пыл. Я оттуда контролировать тебя не могу, сама понимаешь.

Она подошла к окну, проводила взглядом «Волгу» и стала убирать нетронутую посуду. От этого занятия оторвал ее телефонный звонок.

— Будете говорить с Москвой, — обычной скороговоркой выпалила телефонистка, и в трубке послышался мягкий женский голос:

— Можно Алексея Алексеевича?

— Нет его. Он уехал.

— Давно?

— Только что.

— На аэродром?

— Да.

— Простите…

Таисия Устиновна не успела даже спросить, кто звонит, чего всегда требовал от нее муж. Она многих узнавала по голосу, но этот голос был ей незнаком. Однако никакой тревоги она не испытала. 

Пассажиров рейса Хабаровск — Москва, и транзитных, и начинающих путь, уже усадили в автобус, когда из всех микрофонов аэропорта прозвучало:

— Гражданин Брянцев Алексей Алексеевич приглашается в почтовое отделение. Вызывает Москва.

Брянцев поднялся, но его остановила стюардесса.

— Ждать не будем, товарищ пассажир, — решительно заявила она, — и так задержались с вылетом.

Брянцев остался. Ощущение тревоги возросло. Что за экстренность? Нет ничего хуже, когда не знаешь причины вызова. Вместо одной папки берешь с собой десять.

Портфель у Брянцева объемистый, а сегодня он совсем раздулся, еле-еле застежки сошлись. Чего только ему не насовали! Тут были планы капитального строительства, и разные варианты проекта цеха вулканизации шин, и объяснительная записка к проекту расширения старых цехов, и справок целая куча.

Летел Брянцев в Москву с чувством неопределенности, словно вызывал его Хлебников, хотя тот давно уже не начальник главка, а руководит институтом резины и каучука — НИИРИКом. Вызовет, бывало, не говоря зачем, и гоняет без передышки, заставляя отвечать на самые неожиданные вопросы. Да еще в справки не загляни. Будто голова директора способна вместить весь объем информации счетно-вычислительной машины. Тяжело было работать с Хлебниковым. Он считал себя непогрешимым авторитетом в области шинного производства и понимал единую техническую политику по-своему: неукоснительно проводил в жизнь свои идеи и всячески тормозил другие, которые не разделял, а иногда просто не понимал. Стаж у него был большой, в свое время он успешно руководил несколькими заводами, выправлял положение всюду, куда его ни назначали, и с его мнением считались. «Я за поиск, за производственный риск, но и то и другое должно увязываться со здравым смыслом», — любил повторять он бесспорную истину, забывая при этом, что не он один со здравым смыслом. «Вы меня не учите, — урезонивал он строптивых, — я сюда не из вуза пришел. Три завода на ноги поставил, так что в этих делах кое-что соображаю».

Попробуй повоюй с человеком, у которого самоуверенность помножена на власть. И память у Хлебникова великолепная. Сказал «нет» — через пять лет вернитесь к тому вопросу, хоть под другим соусом, все равно повторит отказ. Так создавалось впечатление, что мнение у него складывается раз и навсегда и остается неизменным даже в тех случаях, если новые факты противоречат ему.

Уже в самолете, когда взревели моторы, Брянцеву вдруг пришла в голову мысль: может, его вызывали к телефону, потому что отпала необходимость в вылете? Для чего было искать его на аэродроме? Он даже рванулся с места, на мгновение забыв, где он, но туго застегнутый предохранительный пояс придержал его.

«Черт с ними, пусть раньше думают. Не нужен — тем лучше. По крайней мере, увижусь с Еленкой». При этой мысли он ощутил привычное волнение. Самое лучшее, что он мог сейчас сделать для сокращения времени, это заснуть. Ничто так не сокращает расстояние, как песня и сон. С ним часто случалось, что, сев в самолет, он засыпал как убитый и просыпался лишь тогда, когда стюардесса перед посадкой раздавала пассажирам конфеты и требовала застегнуть пояса.

Каждая встреча с Еленой наполняла его душу каким-то благоговейным восторгом, который хотелось сохранить подольше. В этом состоянии все люди казались ему прекрасными, каждого встречного хотелось согреть теплым словом, развеселить шуткой. Не раз возвращался он домой то с одним, то с другим совершенно незнакомым человеком, попутчиком по самолету, которого не удалось устроить в гостинице. Впрочем, возможно, присутствие постороннего помогало спуститься с облаков на землю, не особенно ушибившись, как помогает приземлиться парашютисту шелковый купол парашюта.

Брянцев посмотрел в окошко самолета, и, как всегда, обманчиво ровная, слепяще белая поверхность облаков вызвала у него представление об Арктике. Он никогда там не был, не плавал во льдах, но представление это возникало неизменно и почему-то вызывало ощущение одиночества и беспомощности. Нет, каждому свое. Арктика никогда его не тянула. «Даже не верится, что эта поверхность не ровна, как стол, — подумал Брянцев, не отрывая глаз от облаков, и тут же возразил себе: — Впрочем, многое издали кажется ровным. Вот и наша жизнь с Тасей. Всем она представляется хорошо укатанной дорогой, а попробовал бы кто-нибудь другой сесть в мою телегу, сколько ухабов, сколько толчков ощутил бы он».