В этой фразе все продумано, каждое слово отточено: «старая» заменено «гостовской»; «отказ от перехода на старую технологию» не звучит, а «отказ от гостовской» — звучит; «потребовал Хлебников» — маловато; «институт» — сильнее, а «отказались выполнить требование Москвы» — производит внушительное впечатление, настораживает.

Было над чем подумать после разговора с человеком, который прошел большую жизнь, который общается с заводскими работниками.

Особенно серьезно задумался над всем этим секретарь райкома Тулупов. Он молод, на партийной работе недавно, а Карыгин — старый зубр. Как к его сигналу не прислушаться? «Неуправляемый завод, — раздумывал Тулупов. — Ничего себе пилюлька может получиться. Как только этот случай безнаказанно прошел? И с квартирой на самом деле запрещенный прием: вот полюбуйтесь, какой я! А остальные, значит, холодные чиновники? Нет, надо вмешаться, пока не поздно, прибрать директора к рукам. Только как его приберешь, когда там слабый секретарь парткома? Подмял его директор. Что-то очень уж у них тихо, ни разу не поскандалили. Когда там перевыборы? Ага, скоро. Но кого? Кого рекомендовать секретарем?»

Вывод напрашивался сам собой: конечно же, Карыгина. Мало того, что у него опыт большой, у него еще хватка крепкая. Такой сможет обуздать Брянцева. Только он наверняка откажется. Для чего лишние хлопоты? Сидит на спокойной работе, оклад большой, дотягивает до пенсии.

И Тулупов решил так: даст Карыгин согласие — не пускать его на партийную работу, — значит, рвется к ней. А откажется — принять все меры, чтобы стал секретарем парткома.

Карыгин отказался. Он великолепно понимал: проявлять энтузиазм в подобной ситуации не рекомендуется.

А вечером, сидя дома и уставившись в одну точку, он вожделенно произносил:

— Мне бы только помогли приподняться. А там я уж сам встану во весь рост. 

Одно и то же каждый день: из Ташкента в Джизак, из Джизака в Ташкент. У Апушкина есть теперь сменщик, ездят они поочередно. Но сменщик ездит один, а с Апушкиным всегда Саша Кристич. Дорогу они делят пополам. Туда, по утренней прохладе, — Апушкин, обратно, по жаре, — Кристич. Нудно и однообразно. Никаких дорожных развлечений. И Апушкин не без удовольствия вспоминает их путь сюда, в Среднюю Азию. Он, собственно, привык к однообразию дороги — испытания, как правило, бывают челночные. Но одно дело выезжать из Москвы и возвращаться в Москву, а значит, домой, другое — когда ты надолго оторван от семьи и знаешь, что не скоро ее увидишь.

Шины оказались износостойкими. Кристич даже не смотрит на них. Раз в пятидневку сделает замер, запишет в журнал — и все заботы. Только камешки, застрявшие между шашками, выковыривает, чтобы не грызли резину.

Постепенно его уверенность передается Апушкину, и он не знает, радоваться этому или огорчаться. С одной стороны, хорошо, что заводским ребятам удалось сделать добротные шины, а с другой… Гарантийный километраж шины — тридцать две тысячи. Эти пройдут больше. Так все лето, гляди, и прокатаешься по адову пеклу. Повезло еще, что с ним Саша.

Апушкин не очень любит, когда Кристич за рулем, — у того руки и язык одновременно не работают. Что-нибудь одно: либо ведет машину, либо разговаривает. Последнее время о товарищах по работе рассказывает, о Сибирске, а больше всего — о себе.

В войну сиротой остался, в детдом попал. Малышом совсем. Не много помнит он о том времени. Но особенно запомнил, как стащил из красного уголка гармошку. Очень уж ему нравилось, когда на ней играли. По малолетству думал, что это так же просто, как играть на патефоне. Там только ручку крутить надо, а здесь — растягивать мехи да нажимать кнопки. Забрался как-то под кровать и тихонько пиликает. Вдруг видит — рядом с кроватью сапоги появились. Сначала решил, что просто не заметил их раньше. Но сапоги постояли, постояли и оказались в другом месте. Потом изогнулись, чья-то рука под кровать протянулась, схватила его за ухо у выволокла из укрытия. Поднял голову — директор детдома. Вырываться не стал — уха пожалел. Был в детдоме такой, без уха, говорили — за воровство где-то на базаре оторвали. Привел директор его к дежурному. «Вот полюбуйтесь, как вы инструмент охраняете». Но гармонь не отобрал. «Поиграешь вдоволь, — говорит, — верни, захочешь снова — попроси, дадут. Чего доброго, музыкантом станешь». Только сложное это дело оказалось — научиться играть. Две ноты подберет, а третья уже неизвестно куда заводит, обратно не выберешься. Эта гармошка и повернула вскоре его сиротскую судьбу.

Как-то приехала в детдом женщина, милая, с ласковым голосом. Только родимое пятно на лице портило ее — большое, до самого глаза. Долго ходила по комнатам, присматривалась к детям, потом увидела малыша, целиком поглощенного гармошкой, подошла, заговорила. Когда ушла, Сашу вызвал к себе директор, сказал, что мать нашлась. Слишком смышленым был мальчик, чтобы поверить такому, но обрадовался случаю уйти из детдома и так бурно выразил свой восторг, что сомнений не осталось: поверил.

Увезла Сашу Антонина Прокофьевна в свое село Дерябино, и зажил он там вольной жизнью. В школу ходить стал, товарищей новых завел. Антонина Прокофьевна работала телеграфисткой, достатка была среднего, но Саше ни в чем не отказывала, откармливала, отпаивала молоком, и вскоре он из заморыша в такого битючка превратился, что всем на зависть. Казалось бы, с чего? Харчи самые простые — картошка да молоко, и даже работать приходилось. Возвращался из школы и принимался за хозяйство. Пол подметет, хворосту насобирает, картошку почистит старательно, чтобы лишнего не срезать с кожицей, двух уток накормит. Придет мать — в избе чисто, тепло. Гармонь купила. Старую, ливенку. Дедок один нашелся, подучил играть.

Все было бы хорошо, но на четвертый год счастливого его житья Антонина Прокофьевна решила выйти замуж. Увидел Саша ее избранника и загрустил. Очень уж суровый человек и какой-то весь деревянный — и голос скрипел, как несмазанная телега, и ходил прямой, словно вместо позвонков у него кол был вставлен, и глядел одеревенелыми глазами. В этих глазах и прочитал Саша свой приговор.

Три дня плакала Антонина Прокофьевна, а на четвертый отвезла сына в детдом — не захотел «деревянный» жениться на ней с приемышем.

Саша уже кончал школу, когда вызвал его к себе директор и спросил, были ли у него сестры.

Он смутно помнил: стоят возле него две девочки, одна побольше, другая поменьше. Старшая кормит кашей и все приговаривает: «Будете кашу есть — большими вырастете». Положил директор перед ним две фотографии. Девчата. Смазливенькие и совершенно разные. Черненькая и беленькая. Черненькая уже барышнится, а беленькая его лет. Ничего эти фотографии ему не сказали. Директор повернул их обратными сторонами. «Оля Кристич», «Катя Кристич», — прочитал Саша и подумал безразлично: «Может, в самом деле сестры нашлись». Посмотрел на фотографии повнимательнее — черненькая девочка будто чем-то на него похожа — высокий лоб, раскидистые брови над большими сдвинутыми к переносью глазами.