То было начало нашего совместного приключения; теперь мы приступаем к его окончанию. Мы возвратились сюда с той же самой миссией и должны что-то закончить. Я с трудом представлял себе в тот момент, как это будет происходить.

Как и в первый раз, мы вошли через расщелину в цокольной стене и направились к большому, точно вырезанному камню, которым был закрыт тайник под стеной в том самом углу. Мы с большим трудом перевернули камень и увидели в гранитной стене вырез размерами один на два фута и глубиной восемь дюймов. В нем лежал аккуратный сверток точно таких же размеров.

Еще по дороге к холму мы собрали дрова и теперь соорудили традиционный четырехугольный колодец из колышков и прутьев, положили внутрь охапку сухой, хрустящей травы и зажгли ее, когда Солнце коснулось края плато.

Я наблюдал, как старый профессор расстелил потертую индейскую красно-коричневую скатерть из домотканой пряжи и стал неторопливо и аккуратно раскладывать на ней предметы из своей теза. Его коллекция предметов силы была простой и элегантной: короткий, красиво вырезанный из темного твердого дерева посох с левосторонней спиралью; второй посох из полированной белой кости, с ручкой в форме орлиного клюва, представлял полярную противоположность первому, черное — белое. Он вынул из сумки резную фигурку из обсидиана — грифон в стиле инков, полуптица — полуягуар, символ Земли и неба. Причудливо вырезанный дельфин из какого-то экзотического дерева, глиняный гермафродит, каменные фигурки, инкрустированные перламутром морской раковины, осколок кристалла, ожерелье из опалесцирующих камешков и другие изделия и амулеты, отличающиеся той особой гладкостью полировки, которая бывает у сокровищ и реликвий, передаваемых из рук в руки на протяжении столетий. Моя маленькая золотая сова была тоже из этой коллекции, с помощью которой Дон Хикарам входил в контакт с силами Природы. Я достал ее из кармана, поставил на разостланную скатерть и продолжал следить за Антонио.

Он сидел неподвижно, заходящее Солнце окружило его голову розовым сиянием, пастельно-оранжевый отблеск костра подсвечивал лицо. Он ласково посмотрел на каждую фигурку. А затем обратился к Четырем Ветрам.

Когда эта часть была закончена, силы вызваны, духи присоединились к нам, когда сама атмосфера на холме была освящена для достижения нашей цели, он сел на землю напротив меня.

— Пожалуйста, — сказал он, — расскажи мне все.

И я рассказал ему всю историю, все моменты моего самостоятельного возвращения в Перу, все шаги, которые привели меня к нашей встрече в кафе на Калле Гарсиласо. Прошло несколько часов, я не следил за временем. Он поддерживал огонь; звезды, появившиеся из-за горизонта, сияли уже высоко в небе, когда я закончил. Я начал с моего сна про игру в кошки-мышки среди Анд, с «первой из когда-либо рассказанных сказок», которая началась как упражнение для группы в каньоне Шелли. Я рассказал ему о похищенном золоте Властелина Сипана, описал мое возращение в Куско, встречу с рisсhасо — полумертвецом на Саксайхуамане, мое решение пройти пешком Путь Инков.

Он сидел близко к огню; он наклонился еще ближе, чтобы не упустить ни слова, когда я рассказывал о молодом индейце, которого встретил в долине Радуг, о наших с ним диалогах по пути на Мачу Пикчу и о его неожиданном уходе.

— Это было перед вечером, становилось темно, но он ушел. Пошел прямо через развалины и исчез за склоном горы.

— Что он сказал? — «Я иду в Вилкабамбу».

Антонио выпрямился и сел дальше, словно мои слова оттолкнули его. Выражение его лица оставалось неизменным и спокойным, но я видел, что произвел на него сильное впечатление.

Я подробно рассказал о моем видении у Камня Пачамамы, о хороводе и маленькой девочке, которая повела меня крутой тропой на Хуайна Пикчу среди темени и дождя. Я старался как можно точнее передать ощущения и восприятия в моем посещении снапространства со старухой, которая живет среди снегов на вершине; я попытался описать мультисенсорное состояние. В его глазах танцевало пламя. Поставив локти на колени и сложив руки, словно для молитвы, касаясь губ указательными пальцами, он слушал с таким видом, как слушают любимую музыку.

Он рассмеялся над моим замешательством, когда я проснулся в пещере на склоне горы. А затем я взял его с собой в джунгли, рассказал о стычке с senderо, о переполнявших меня муках умирающей Земли, о моей решимости положить конец этим мукам.

И по мере того как приближался к концу мой рассказ, я начал сознавать, что тревога, которую я носил с собой, нетерпение услышать его ответы на мои вопросы — все исчезло. Кто был мой юный друг на Пути Инков? Как мог он знать сказку, которую я сочинил? Что произошло со мной на Хуайна Пикчу? Что это было за головокружительное новое состояние сознания, в которое я вошел? Кто была та старуха? Какая сила преобразила джунгли в Голгофу, в сад агонии и смерти? Что вывело меня из опасности? Мне он казался моим другом, с которым мы шли по Пути Инков, а индейцы кампас увидели ягуара, старого ягуара. Почему я возвратился в Перу, па прежнее место? Почему я настойчиво втягиваю сам себя во все эти приключения? По-настоящему важным был сам рассказ: как будто вес, что я видел и слышал, над чем раздумывал, предназначено было просто для рассказа. Моя потребность понять мало-помалу исчерпывалась; казалось, каждое произнесенное слово, каждая метафора падали в костер и сгорали. Более важная потребность открывалась в ходе рассказа и одновременно получала свое удовлетворение: потребность рассказать.

Только в эту ночь, когда я сбросил бремя моих вопросов, я понял, каким трудным испытанием стали для меня мои собственные опыты. В одно мгновение, глядя на угли костра, которому Антонио теперь дал угаснуть, я осознал, что за двадцать лет я не только открыл новые способы испытания себя и своего мира; я открыл также новый путь понимания опыта моих чувств; я мучился над объяснением того, что узнал и как я это узнал, и я использовал все возможности моего рационального ума, чтобы привести мои приключения в соответствие с логикой, с последовательной системой мышления, — которая сама по себе не дала мне никакой мудрости; а нужно было просто рассказать историю, которая соответствует истине, соответствует фактам. Для рассказчика, сказочника, вовсе не обязательно понимать значение всего того, что он рассказывает; ему надлежит только сказать правду.

И теперь объяснения утратили свою значимость. И, возможно, потому, что я больше не искал удовлетворения, Антонио начал рассказывать все то, что мне следовало знать. Он не тратил много времени. Мы начинали новое утро. К тому времени, когда мы закончили ритуал, я знал смысл моей истории и знал смысл его истории.

Я проснулся от приступа боли в животе; я лежал скорчившись в спальном мешке, в позе эмбриона, упираясь спиной в твердую гранитную стену. Антонио сидел на корточках у потухшего костра и лепил на завтрак шарики из юкки и кукурузного теста. Я втихомолку сжевал пару таблеток бактрима, молясь, чтобы не подвел желудок и не доконали снующие повсюду tourista. Очертания незнакомого аltiplano расплывались и исчезали в утреннем тумане. Было холодно; я пожалел, что не взял с собой свитер. Однако Солнце, поднявшись над зазубренным горизонтом, скоро разгонит туман и холод, а немного еды и длинный обратный путь приведут мой желудок в порядок.