Я удивился, увидев Антонио. Его голова наклонена вперед, лицо тревожно нахмурилось. Он не знал, что я пережил, что видел, но то, что он надеялся мне дать, значило для него очень много, и я знал, что это ему удалось. Я никогда не забуду выражения его лица: я просто никогда раньше не видел его встревоженным. И пока я восстанавливал дыхание — неожиданно я осознал, что перестал дышать и не знаю, как долго был бездыханным, — и пытался выдохнуть подобие изумленного смеха, он тоже первый раз вдохнул. Требовалось время, чтобы разобраться, что же случилось и что я знаю об этом.

Потому что я спонтанно перенесся вперед, во время, где все, что он хотел мне сказать, было памятью.

— Антонио…

Он поднял руку и остановил меня. Я теперь знаю, что он должен был меня прервать. Хотелось сказать много, очень много. Понадобились все мои способности, вся моя воля, чтобы сконцентрироваться на его словах, а не на явлении, которое я пережил, чтобы слушать его слова и игнорировать все, что я знал о цели нашего пребывания здесь.

А потом он что-то сказал. И вместо того, чтобы нарушить мерцающую между нами тишину, его слова прозвучали как часть этой тишины.

Он сказал:

— Это начинается с детей.

Я смотрел на него, жмурясь от нестерпимой яркости полуденного солнца на Острове Солнца. Это начинается с детей. Он сказал мне это еще пять лет назад, в эхо-комнате в задней части Храма Полета Духа в Мачу Пикчу. Там есть такая комната, прямоугольная камера, где слова, произнесенные шепотом в одном конце, хороню слышны в другом и даже за стеной, на кафедральном возвышении. Это начинается с детей.

Пять лет назад мы там беседовали с ним о судьбе; мы говорили тихо, и наши голоса разносились, отражались от стен комнаты. Не надо пытаться управлять судьбой, сказал он. Управление судьбой есть бессмыслица, оксюморон, внутренне противоположное понятие. Он сказал тогда, что человек силы может влиять на судьбу, может «научиться танцевать с ней, вести ее через танцплощадку времени». И я спросил его, откуда начинать.

«Начинать с детей», — ответил он. И тогда же он постучал себя по темени указательным пальцем и сказал, что расщелина между мирами — это источник, родничок в черепе, мы с ним рождаемся, но вскоре он заростает…

Затем он махнул рукой, как бы прекращая нашу беседу, и добавил, что мы умеем расщеплять атомы и сращивать цепочки генов, что нити судьбы в наших руках, что у нас есть способность найти дорогу в благородное будущее, но нам недостает мудрости.

«И это начинается с детей?» — спросил я, и он кивнул.

А потом он взял меня за руку и сказал мне, что мы еще встретимся, что нам хорошо было путешествовать вместе и что есть места, куда он не может пойти один. И вот теперь он стоит передо мной. Его тело обнажено до пояса — он снял рубашку, когда я лежал на столе, — и его темная кожа загорает под жестокими лучами, приближаясь к цвету открытого треугольника под горлом.

Серебристо-седые волосы откинуты со лба, небольшие усы прячутся под крючковатым носом кечуа, в распутинских глазах появилось что-то новое — какая-то нешуточность.

— Вы подумали, что я имею в виду, что мы должны учить детей, — произнес он медленно, отвечая моим невысказанным воспоминаниям. — Что мы должны научить их питаться от Земли. Вы подумали, что я имею в виду, что хотя расщелина между мирами находится здесь, — он поднял руку и сделал жест, будто собирается постучать себя пальцем по голове, — и заростает вскоре после рождения, мы все же должны настойчиво работать, чтобы держать их души открытыми, научить их смотреть во все глаза, с тем чтобы в свое время они смогли пристально взглянуть на мудрость, которая нам не далась, — которую вы и я увидели лишь на мгновение. Я не отрываясь смотрел на него, хотя глаза мои были почти зажмурены от Солнца.

— Вы подумали, что с детей начинается наша обязанность учить. И вы не ошиблись. Но дело в том, что это не все.

Он помолчал. Обычно во время беседы он держал голову слегка набок, словно внимательно наблюдая за действием каждого слова; теперь он выпрямился и смотрел мне прямо в глаза.

— С детей начинаются и наши уроки. Вы можете учить правдиво, только если вы найдете правду. Вы можете найти правду, только если вы ее ищете сами, — ибо правда истории есть правда других людей. Наша способность постичь правду не постоянна, потому что непостоянны мы, и мы должны искать правду для себя и для наших братьев.

— Но правда подобна миражу в пустыне. Для нас задача состоит не в том, чтобы догнать и поймать правду, а в том, чтобы создать ее. Правда — это позиция, это акт силы, которую вы вносите во все свои действия. Правда — это то, что человек знания вносит в каждое мгновение.

Он замолк и едва заметно наклонился вперед: он ожидал, что я скажу. Я опять был студентом, и не хватало времени. Именно таким было мое ощущение: не хватает времени. Я знал, откуда это ощущение. Я знал теперь, почему часы, как мне казалось, тикают быстрее, чем обычно. И все же я должен был быть здесь все это время и полностью присутствовать теперь. Было огромное искушение просто слушать последовательность, запоминать диалог. Я все еще старался сосредоточиться на его словах, а не на своей будущей памяти о том, что я запоминал сейчас. Мне хотелось протянуть руку и коснуться его, убедиться в его реальности. Я не могу избавиться от своей привязанности — я таки не нахожу лучшего слова — к реальному. Я должен был забыть и не знать ничего из того, что я знал о последовательных вопросах, ответах и событиях.