Детки звериные.

– К Трем Святителям бельки родятся, детки звериные.

– И деточки есть у них?
– спросила старушка.

– У каждого зверя есть дети, - отозвался черный странник.

– От детей-то нам и главная польза, - продолжал моряк; - на них не нужно и зарядов тратить, а матерый зверь от детей не уходит, хоть руками бери.

– Куда же от деточек уйти, - пожалела старушка.

– Детей он, бабушка, любит.

– Детей каждый зверь любит, - отозвался опять черный странник.

– Так-то оно так, - ответил помор, - а только мы замечаем, нет жалостливей тюленя. Человек и человек: и устройство свое, вроде как бы начальника себе выбирают. Из пятнадцати штук один... Головой помахивает, слушает, а те лежат, тем что! Промахнешься в начальника, сейчас зашевелятся, сейчас в воду со льдины, а те за ним, только бульканья считай. Начальника убьешь пулей, чтобы не капнулся, а тех хоть руками бери. Это от века так, не нами начато, так век идет. Главное начальника убить, он стережет, его забота, а тем что! Лежат на солнышке ликуются*1 парами, что человек. А как родит, так в воду, обмоется, выстанет и лежит возле своего рабенка, и уж никуда от него не уйдет.

– Куда же от деточек уйти, - сказала старушка.

– Да, отползет немного, смотрит на тебя, матка, да батька, все тут лежат, так много, что грязь. Верст на сто ложится, - где погуще, где пореже, и все зверь, все зверь. Тут и реву у них не мало, потому матка в воду уйдет, а он ревит. Рабенок, рабенок и есть, матка на бок повернулась, а он сосет.

Жена ветра.

К вечеру море легло. Помор сказал:

– Так уже не прямая ли гладинка - море. Краса! Вот и поди ты: днем ветер, а ночью тишь. У этого ветра жена красивая, - как вечер, так спать ложатся.

Из моря долетает неровный плеск.

– Вода стегает о камень или зверь выстает?

– Вода у камня полощется.

– Краса какая, - жена, жена и есть. _______________

*1 Целуются.

Я очень дорожу этими примерами, потому что в них одушевляется самое отдаленное от нас буде живое, а если бы из человеческой взять жизни, то я бы нашел примеры в тысячу раз более яркие. Вот хоть бы следующее, записанное мною у одного искателя правды.

Жатва.

– Это бог?
– спросил я.

– Нет, это человек, - ответил он, - смотри, нивы побелели, наступает время жатвы, пора человеку пуповину от бога отрезать.

Не я автор замечательного рассказа о тюленях, не сумел бы я сказать так сильно о жатве человеков, я только выбирал отвечающее моей душе из массы ненужного. Значит, из элементов художественной деятельности у меня только вкус, остальное все не мое, и я только присоединился душой к общему творчеству, вник и записал. Но если таким простым способом можно добывать великие ценности, то почему же так мало этим занимаются? Почему к жизни подходят со своей малюсенькой, какой-то приват-доцентской темой, а не признают самоценность всякой человеческой жизни и не выслушивают ее признания почтительно, как нечто несоизмеримо большее, чем своя тема? Я думаю, что это происходит от распыления старого мира, в котором мы воспитались.

– -------------

Разделение прошло так глубоко, что и сам простак говорит на двух языках. Однажды прихожу я в деревню просить общество уступить для школы участок земли. Один мужичок и говорит:

– Ребятушки, этот человек пришел поговорить о наших головах.

– Го-ло-вах!
– удивился другой.
– Что о наших головах говорить, голова и у быка есть.

– Не о брюхе же говорить с вами ученому человеку?

– Я и не хочу о брюхе, а только голова и у быка есть, да что в том, он ею только землю роет.

– Чего же тебе надо?

– А чтобы не о головах, а что в головах.

Тогда я стал говорить о школе, и тот, кто так прекрасно своим языком подготовил успех моей речи, совершенно другим, парадным языком, обращенным не к своим товарищам, а ко мне, образованному, сказал:

– Категорически вам сочувствую, потому как в настоящее время демократизация прогрессивная и все прочее, то я присоединяюсь к вашему заявлению.

Очевидно, человек этот умел говорить на двух языках, на своем природном, и на плохо усвоенном газетном, очень дурном. Наш неестественно отставший народ сохранил природную красоту речи, а образованный класс ее еще очень мало усвоил, и потому в переходных типах бывает такая исковерканная речь, похожая на гной, вытекающий из раненого организма. Это, конечно, пройдет, народ познакомится с литературой по прекрасным образцам, но и литература не может так бросить богатства народной речи, далеко еще не использованные.

Что я говорю о словесности, то надо сказать и вообще о краеведении. Это не художники и ученые творят черты лица своего края, а больше простаки. Этим простакам надо начать сознавать себя в общем творчестве, понимать, что вода моховых ручьев бежит в океан, омывающий берега всего мира.

Я говорю об инстинкте, очевидно мне хочется дать какой-нибудь простор при новом строительстве природному инстинкту, в котором находятся материалы сознания. Мне кажется, что путешествие, передвижение своего тела в новую среду пробуждает первое сознание излюбленного мной простака, и, вернувшись к себе домой, он и тут продолжает путешествовать и открывать новые страны возле себя. Так делают все наши простаки, вернувшиеся из плена, но какою ценой дается им это сознание? С ужасом я вспоминаю те избитые фразы истории, которыми говорятся приятные вещи о том, что человечество приобрело после крестовых походов: побывав в других странах, люди начали видеть вокруг себя, и "дело культуры пошло быстрыми шагами".