– Нет. Хочешь, спробуй, сколь помню.

Помотал головой: и так, мол, верю.

– А какие одолевают искушения?

Денис честно рассказал о терзавших его искушениях, спасаясь от которых и оказался в его монастыре, и как благодаря его правилам ныне победил в себе бесов окончательно, за что не знает как и благодарить-то. И опять было рванулся грохнуться на колени, но игумен упредил - остановил его властным жестом руки. И молча благословил.

* * *

Через восемь дней, накануне Сретенья, намного раньше обычного для послушников срока, над ним свершили обряд пострижения.

Он громко, так, что по храму катилось гулкое эхо, отвечал на вопросы, по своей ли воле, а не по какому-либо принуждению принимает сей образ.

Выходил босой, в одном исподнем, с непокрытой головой на волю, на жесткий, колючий, жгучий снег, в жгучую, колючую поземку, и хотя закоченел до последней степени и губы его толстые уже еле шевелились, но свершил там все нужные поклоны и нашептал все молитвы.

Выстригал ему волосы на темени, посвящал, благословлял и нарекал новым иноческим именем Даниил сам владыка.

Затем облачился во все монашеское и целовался с владыкой и подряд со всей братией, которая следом дивно, так, что сладко сжималось сердце, пела, славила, благодарила Господа, только что обретшего еще одного своего воина.

Через четыре месяца, на Федосью майскую, поставлен был в книжную палату учеником-подручным Луки Малого, делавшего все киноварные и золотые буквицы, цветные заставки и узоры, а уже через полгода вместе со своим учителем и старцами Нилом Полевым и Фаттеем переписывал на заказ для князей Прозоровских сочинения Иосифа: "Исчисления в хронологическом порядке еврейских, персидских царей, римских епископов, митрополитов Киевских и всея Руси" и "Сказание о святых Русской земли".

И опять Даниил поражался и восхищался, сколько успел сделать за свою жизнь его кумир; ведь были еще сочинения о Симоновом монастыре, строителе Варфоломее, иконописце Иване Златом, о монастыре Саввы Тверского, о Савватеевой пустыни, об Андрониковой обители, о Макарии Калязинском и Пафнутии Боровском.

Через полгода стал писцом Иосифа. Помимо ног, у того теперь часто болели и руки - крутило в запястьях, сводило кисти, и долго держать перо он уже не мог. Да и глаза уставали. Но в делах был все равно целыми днями, с коротеньким отдыхом лишь после обеденной трапезы. Нравом же не менялся совершенно: вновь ополчился на заволжцев, обвиняя их уже не только в заблуждениях по стяжательству и нестяжательству, а в серьезнейших ересях: что они-де Богоматерь не особо почитают и службы у них есть небрежные, а многих русских чудотворцев вообще не признают чудотворцами, называя смутотворцами. Писал об этом опять самому Василию, стараясь напугать и его, как когда-то испугал ересями отца. Знал также, что послание непременно попадет и в руки Вассиана Патрикеева - может быть, и тот испугается.

Государь на это ничего не отвечал.

Однако Даниил все равно радовался, ибо чувствовал, как силы кумира, его прехитрения и коварства перетекают наконец и в него, делают и его пусть не таким же, но тоже весьма значительным.

Через два с половиной года стал еще и подкеларником, еще через полгода - большим чашником, оставаясь по-прежнему личным писцом, или, как стали говорить в монастыре, владычным дьяком. Бывал с ним больше всех. Иногда оглашал братии его повеления и мнения. Случалось, и ближним синклитным старцам кое-что передавал.

Ему тогда минуло двадцать два. Борода и усы выросли, телом сильно раздался, но все равно бросалось в глаза, как еще молод: лицо налитое, розовощекое, губы слишком большие и толстые. Бороду подстригал коротко и округло, как Иосиф. И усы как он. Только у того они были теперь белые, реденькие, с просвечивающейся сероватой кожей, а у него темнокоричневые, густые, жесткие, с желтоватым блестящим отливом. Такие же волосы стягивал шнурком сзади в длинную пружинистую косицу. И двигался теперь столь же неторопливо и величаво, как Иосиф, не опуская голову и глаза долу, как полагалось в монастыре и как он только и ходил в первые годы. Даже голос стал у него меняться, подстраиваясь под редкостный и в старости, рокочущий, горячий голос Иосифа; в спокойствии тот тоже будто обволакивал чем-то невидимым и непостижимым, лишая желания двигаться, думать. У Даниила так не получалось, но он старался во- всю, играл им и играл.

Никаких своих мыслей у него не было. Но зато мысли и поучения Иосифа и отдельные его фразы знал и помнил назубок и повторял только их по всякому случаю, а то и без всякого случая не больно даже и впопад.

Заглазно его стали звать еще и владычным глашатаем.

* * *

Когда вышли после торжественной заутрени в честь праздника Перенесения Нерукотворного Образа Спасителя, солнце поднималось ясное, мягкое, воздух был легок и свеж, а тяжелые, блекнущие уже листья на деревьях неподвижны.

Говорили о том, сколько молодых иноков и послушников послать нынче в леса по орехи. Потому что День Обретения Нерукотворного Образа назывался еще ореховым Спасом, так как к нему всегда поспевают орехи. И еще называли его холщовым Спасом и Спасом на полотне, и в сей день везде начинали торговать холщовыми новинами.

А когда после торжественной и потому подзатянувшейся трапезы снова вышли на волю, налетел невесть откуда вдруг взявшийся холодный, упругий ветер, по выцветшему за лето небу бешено неслись рваные, сизые тучи, идти пришлось сгибаясь, и старцам это было совсем невмоготу, а ветер все усиливался, свирепел и даже загудел, заревел и рванул вдруг так, что полы Данииловой рясы, порвав нижние завязки, взлетели до головы, залепив ему лицо и надувшись круглым парусом, и этот парус поволок, помчал Даниила с невероятной силой прямо через монастырские цветники, кусты и лужайки, и он, ничего не видя и еще не понимая, что с ним происходит, старался лишь удержаться на ногах, не упасть, не налететь на что-нибудь и не разбиться. И не налетел, не задел ни единого даже кустика и тем более дерева. И конечно же, вскоре опомнился, ухватил надувшиеся, напружиненные полы рясы обеими руками, рванул вниз, затормозил, остановился, согнулся, упершись лбом в бесновавшийся ветер, оглянулся и увидел, что промчался очень далеко, почти до самых монастырских ворот, и к нему, согнувшись, поспешают трое из тех, с кем он шел, и, сблизившись с великим удивлением объявили, что он несся, летел совсем как огромная черная раздувшаяся птица, размахивая руками с трепыхавшимися рукавами, как огромными крыльями.