Он сидел по левую сторону от меня, ближе к дому, и тер яблоко о штанину, тер, покуда на нем не появился глянцевый блеск, понюхал, но есть не стал, спрятал в карман просторной оранжевой куртки, какую носят дорожники.

– Так, значит, вам про старое рассказать?

– За этим приехал.

– Значит, до самой смерти оно будет за мной, как тень?

– Зачем же так мрачно?

Евдоким Шматько достал яблоко из кармана, долго нюхал его, шевеля крыльями носа, будто запах антоновки мог его успокоить.

– Фамилию мою напишете настоящую?
– спросил осторожно, не поворачивая головы.

– На ваше усмотрение.

– И подписываться не нужно?

– Я вам на слово поверю.

Он тоже усмехнулся, встал.

– Как спозаранку поднялся, во рту маковой росинки не имел. Пошли в хату, поснедаем вместе. Вы как насчет этого?
– Он щелкнул себя по горлу. По случаю субботнего дня можно и для разговора полезно - способствует.
– Он подмигнул, но напускная веселость не скрывала подавленности.

Рассказ десятый

Шматько разрезал яблоко пополам. Внутри оно было источено. Я не понял, хотел ли хозяин показать что-то схожее в его личной судьбе с червивой антоновкой или сделал это машинально - я не спрашивал, он не стал пояснять, половинки яблока швырнул за окно - воробьям.

– О себе скажу коротко, в нескольких словах, - сказал Евдоким и спрятал в карман складной нож.
– У них я был переправщиком. Хотите - верьте, хотите - нет, тем и занимался, что переправлял через границу и обратно провожал. Много ли, мало ли - значения не имеет. Случалось, руководитель самолично вызывал меня за кордон, чтобы с места вручить мне людей. В особых случаях. А так, правду сказать, берегли меня. Был я удачлив, переправщик опытный, от Буга жил метрах в трехстах, знал границу, как свой огород, и у пограничников был в доверии. Что еще надо?! Вот и расскажу о последней своей работе. О других не буду. За другие, где нужно, и рассказал, и подписал, и сполна получил. За все вместе отвалили двадцать годочков плюс-минус три месяца следственного изолятора. На одного хватит?.. И я так думаю предостаточно... Правда, если разобраться, могло не быть двадцати. Говорят, у баб волос долог, а ум короток. Поправку внесу: случается, у мужика волосинки на голове не отыщешь и ума - тоже нема.
– Евдоким похлопал себя по лысине.
– На собственном опыте убедился. А мог жить вольной птицей, кабы послушал жену, кабы вовремя уехал с преселенцами на восток...

...Уговоры жены не прошли бесследно. Евдоким и сам понимал, что рано или поздно наступит конец, придет время расплаты, и когда однажды жена сообщила, что записалась на переселение, он ее за самоуправство даже не отругал, хотя счел разумным самому в это не вмешиваться - кто знает, вдруг в районной переселенческой комиссии у Ягоды окажется свой человек?! Тогда голову не снести. Уж что-что, а это наверняка.

– Не пройдет больше двух недель, - сказала ему жена, возвратясь из Сокаля.
– Можешь пока в Краковец уехать.

В Краковце у него жил брат. Но он к нему не поехал, решил переждать в собственной хате.

– Что будет, то будет. От судьбы не уйдешь. Суждено бежать - убегу, нет, - значит, так написано на роду.

В общем, остался дома, жена в Сокаль наведывается. Два раза ходила туда. А на третий - родственница прибежала, та, что сейчас в Цебрикове живет. От нее узнали, что в следующий вторник эшелон с переселенцами отправится на Одесщину...

В воскресенье специальный связник принес от Ягоды грипс. Отдал и ушел. В записке три слова: "Доктор приедет в субботу". Написанное означало: "Следи за сигналом в ночь на 1 февраля".

– ...Вторника не дождался. Жене ничего не говорю, а сам голову ломаю: "Идти, не идти?" Может, заманивает Ягода, может, ему уже сообщение обо мне поступило. Ежели так - насадит меня подбородком на крюк, как свиную тушу, подвесит... Была не была - решился. Двух смертей не бывает. Дождался первого февраля. Наступила ночь. Караулю сигнал...

Ровно в полночь на сопредельной стороне, за рекой, над башней костела, вспыхнул красный призрачный свет. Трепетный, он озарил круглую башню и высветил узорчатый крест. Вслед за красной загорелась зеленая. У Евдокима перед глазами замелькали разноцветные круги. Мысленно он представил себя на той стороне, перед Ягодой. "Москалям продался, скурвей сын?!" - холодно сквозь сцепленные зубы спросит куренной. И оправданий слушать не станет. По его знаку два дюжих молодца из контрразведки бросятся выполнять приговор...

Когда он освоился с темнотой, жена стояла рядом, держа его за руку, просила не идти, не ожидая вторника, бежать.

Он заверил, что это - последняя ходка. И ступил на лед.

– ...И правда, была последней. В этом я жинку не обманул. А домой не сразу вернулся, задержался в дороге, сапоги были тесные. И еще каблуки сбились.
– Он явно иронизировал над собой, а в глубоких морщинах, забравших губы в две скобки, таилась плохо скрытая скорбь.
– Одним словом, пошел, старался не думать о встрече с Ягодой. Еще через два часа стоял перед ним.

Против обыкновения куренной был немногословен, излишне сух. Встретил и не предложил отдохнуть с дороги, не велел чарку поставить после трудного и опасного перехода.

– Чисто прошел?

– Так ест, друже зверхник! Как всегда.
– Евдоким старался казаться бодрым.

– Тебя спрашивают, как теперь?

– Снег идет.

Еще в пути начался снегопад, с каждым часом все усиливаясь и слепя Евдокиму глаза. Но снег был на руку, как нельзя более кстати, можно было не опасаться, что останутся следы.