Шрифт:
– Не мешало бы, – заметил я.
– Юра, не заводись, – сказал Андрей, – Сереже и так уже попало.
– Я ничего особенного не говорю, – усмехнулся Юра, – просто высказываюсь по поводу происшедшего. Я Сереге сочувствую, готов его защищать, но между собой мы можем говорить откровенно. Не надо обижаться на Воронова: правда на его стороне.
На это я ответил:
– Воронова я понимаю до некоторой степени. Он руководитель, администратор, должен держать участок в руках, хотя в данном случае он и неправ. Меня удивляет другое: почему все против меня? Только Виктор Борисович заступился. Что я плохого сделал?
– Могу тебе объяснить, если хочешь, – с готовностью ответил Юра.
– Очень хочу.
– Пожалуйста, только не обижайся. Всем жалко солдата. Однако никто его не ищет, каждый занят своим делом, работой, жизнью. А вот ты ищешь, ездишь, хлопочешь. Выходит, ты добрый, гуманный, человечный. А мы – варвары! Нет, извини, друг, мы не варвары! Мы – работники! Вот мы кто – работники! А тот, кто не умеет работать и не хочет работать, вот на таких штуках и высовывается. Работу показать не можем, так хоть могилками возьмем.
Я впервые в жизни стал заикаться...
– А-а, т-ты, пп-п-подлец!
Юра встал, подошел ко мне:
– Что ты сказал? Повтори!
Я тоже встал.
Мы стояли друг против друга.
Андрей отстранил книгу и с интересом смотрел на нас.
– Повторить? – переспросил я.
– Вот именно, повтори, – угрожающе попросил Юра.
Юра кое-что знал обо мне, но не все. Например, что мой лучший друг Костя – боксер. И кое-чему меня научил.
Теперь Юра узнал это.
Андрей деловито спросил:
– Какой разряд имеем?
Я опустился на койку, руки у меня дрожали. Впервые в жизни я по-настоящему ударил человека.
27
– Слыхали, дом продаете? – спросил покупатель.
Антонина Васильевна улыбнулась, подняла палец к уху, показала, что плохо слышит.
Соседка, Елизавета Филатовна, громко объяснила:
– Насчет дома спрашивают – как, продаешь?
– Продаю, продаю, – кивнула головой Антонина Васильевна.
– Переселяетесь?
– Уезжаю.
Покупатель оценивающим взглядом осмотрел избу.
– Далеко?
– В самую Россию, город Корюков, слыхали?
– Нет, однако, не слыхал.
Покупатель обошел дом, заглянул в спальню, потрогал стены:
– Дом-то кому принадлежит?
Антонина Васильевна недоуменно посмотрела на него:
– Кому... Мой он, дом-то.
– Они спрашивают, на кого дом записан, – объяснила соседка, – беспокоятся: купят, а потом наследники или еще кто объявится.
– Нету у меня наследников, – ответила Антонина Васильевна, – я в войну и мужа и сына потеряла. Одинокая я. Вот к сыну еду. Пропал безвестно в войну, а теперь нашлась его могилка. К ней и еду.
– Далеко ехать-то, – заметил покупатель.
– Далеко, – согласилась Антонина Васильевна, – я-то ведь дальше околицы не ездила. И не ехать нельзя. Сколько лет ждала: не мог он безвестно пропасть. Теперь хоть поживу возле его могилки.
– Поживи, Васильевна, да возвращайся, – сочувственно сказала соседка, – как ее начинать, жизнь, на новом месте?
Покупатель кинул на нее недовольный взгляд:
– Это уж, как говорится, хозяйское дело: где жизнь начинать, где ее, как говорится, кончать.
– Сколько мне жить-то осталось, – вздохнула Антонина Васильевна, – вот и поживу возле сыночка своего дорогого.
Соседка растроганно смотрела на нее.
– Поветшала изба-то, – сказал покупатель, оглядывая стены, – не содержалась. Дом-то, он мужской руки требует.
– Это верно, – согласилась Антонина Васильевна, – не было мужчины в доме, чего не было, того не было.
– Ему бы ремонтик, тогда и цену подходящую можно бы назвать, – сказал покупатель.
– На ремонт деньги нужны, – возразила Антонина Васильевна, – а где их взять?
– Вам, как матери героя, колхоз должен помочь, сельсовет, – наставительно проговорил покупатель.
– Ей уж предлагали, – вмешалась соседка, – отказалась.
– Зря отказалась, – заметил покупатель.
– Нет уж, – возразила Антонина Васильевна, – какой есть, такой покупайте. Я за дом деньги беру, не за сына. Сыну моему цены нет.
28
Сеновал был низкий, только в самой середине его, под коньком пологой крыши, можно было стоять на четвереньках. Задний торец был забит косо срезанными дощечками. Все добротное, крепкое, нигде ни щели; сено свежее, недавно убранное, хорошо высушенное, пахнущее осенью и сухим тополиным листом.