– Отопри-ка, Афимьюшка.

Взошел Злыгостев, примасленный, в новом, на все крючки застегнутом кафтане и с шапкой в руках. Барбос залился на него охриплым лаем, потом сразу умолк и, ласкаясь, запрыгал.

– Проходи, Прокофьич, проходи, не бойся,- говорил Кулибин.

– С праздником вас, Иван Петрович, - кланялся низко Злыгостев. Сморщенное в кулачок лицо его растягивала улыбка, бородка тряслась.- С праздником!

– И тебя также, спасибо! Садись вот сюда, пирог будем есть.

– Пирог-от знатный у тебя,- сказал Злыгостев, обсасывая корявые, все в масле, пальцы.

Хозяин молча положил ему еще. Оба молчали. Афимья убрала со стола. Скоро самовар зашипел; зазвенели чашки.

– Ты расстегнись, Прокофьич, а то жарко.

– И то.

Злыгостев снял кафтан и остался в пестрой полотняной рубахе. Скрюченный, маленький, как цыпленок, прихлебывал он чай, чмокал и дул в блюдце, утираясь.

– Так вот насчет дельца-то того я хочу с тобой поговорить,- начал Иван Петрович.

– Сказывай, батюшка.

– Торговля-то у тебя, знать, не шибко идет, Прокофьич?

– Какая уж моя торговлишка, кормилец? Только званье одно, что торгуем, а то как бы с голоду не помереть.

– А дочка-то у тебя на выданье. Пора бы и замуж.

– Да кто возьмет-то? Бесприданница ведь. Кому охота? Навертывался тут в прошлом годе один, из твоих же мастеров, да в Питер уехал, словно провалился.

– А ты слушай, Прокофьич. Будем так говорить. Отдашь ли дочку за хорошего человека? У тебя товар, у меня купец.

Прокофьич перестал хлебать и воззрился на хозяина.

– Взаправду? Ой! Что ж, коли ты сватом, так тут и толковать нечего. По рукам да и в церковь. А кто жених-то?

Кулибин гладил белую бороду дрожащей рукой; голубые его глаза не смотрели на гостя.

– Да все я же.

– Ты?
– Злыгостев блюдце поставил на стол, замигал облезлыми бровями, потом встал и поклонился.

– Честь великая, батюшка. Покорно благодарствую!

Сел и призадумался.

– Что ж ты словно не рад, Прокофьич? Аль боишься, что дочка за меня не пойдет?

– Дочка? Настенька-то? Она из моей воли выйти не смеет. Мое слово закон. Как скажу, так и будет.

– Ну, я эдак не хочу. Ты так и знай, Прокофьич, ежели Настасье Семеновне я не по нраву, насильно венчаться я не буду. Это не по-Божески. Не те времена.

– Эко слово загнул: не по-Божески!

У Прокофьича не то от перцовки, не то от высокой чести голова, видно, закружилась: он смелел и с хозяином чинился все меньше.

– Родительская власть, чай, всё одно что Божья. А который тебе годок, Иван Петрович?

Кулибин покраснел.

– Лет мне, точно что, не мало. Восьмой десяток идет. Да тебе-то что? Помру, всё ее же будет.

– Тьфу! Типун тебе на язык! Зачем помирать? Так это я сбрехнул, спросту! Ей-то, вишь, всего шестнадцать, так я, стало быть, того... да ну тебя и с ней вместе! Это я с перцовки твоей одурел маненько... Ин прощай покамест. А за честь спасибо. Вечером придешь невесту поглядеть?

– Приду.

Прокофьич с поклонами ушел; у калитки зацепил рукавом за щеколду и вырвал из нового кафтана изрядный клок. Впрочем, он этого не заметил. Долго еще по пустынной улице слышался пьяный топот его прерывистых шагов.

Встав из-за стола, Иван Петрович махнул Афимье убирать самовар, прошелся медленно по саду и в раздумье, поглаживая бороду, остановился у забора перед цветущими зарослями желтокудрявых акаций. Они так и гудели. Пчелы из соседского пчельника облепили их дружным роем; тут же басистый, черный, как деготь, шмель, распевая, с налету впивался в нежные лепестки, поджимая бархатное с желтыми полосами брюшко. Ударили к вечерней, и гул колокольный плавно смешался с пчелиным гудом.

IV

Злыгостев с дочерью жил в Ямской слободе, под самым Девичьим монастырем. Домик у него был маленький, старый, с низенькой светелкой наверху: как есть избушка на курьих ножках. Взойдя в полутемную горницу, Прокофьич долго, покачиваясь из стороны в сторону и сопя, всматривался во все углы, но, кроме старых образов с почернелыми ликами и свежей ярко раскрашенной лубочной картинки с изображением Бонапарта, готовящего из вороны суп, ничего не встречал его мутный взгляд.

– Настёнка!
– крикнул он наконец и сел у стола на трехногом стуле.

Настя быстро со своей светелки спустилась к отцу. На ней был праздничный желтый сарафан с разводами и козловые башмаки; к белой стыдливой шее жались скромно голубенькие бусы. Боязливо и открыто глядя в лицо отцу, остановилась она почтительно у порога. Злыгостев ухмыльнулся.

– Ну, чего смотришь? Подь поближе. Что во сне видела? То-то.

Помолчал.

– Глупы вы, девки. Счастья своего не знаете. Сватаются за тебя, слышь!