– А кто? То-то мы сели здесь.

– Начальник тыла воздушной армии. Вчера, пока летели с ним из штаба фронта, у нас один мотор забарахлил, и сели здесь. Из-за этого вас сюда и подрулили. Взять его, а заодно и меня.

– Где ты ночевал? В Минске? – спросил Лопатин.

– Нет, не потянуло, да, наверное, и негде. Переспал тут у «кукурузников», в эскадрилье связи, они на другом конце этого же летного поля базируются. А с утра пораньше пошел в лес – грибы собирать. Грибов много, а тары мало. На кухне картонку из-под консервов взял, да еще в свой котелок набрал. Крупные потом даже повыкинул, оставил – один к одному – только боровики. – Он вкусно причмокнул. – Прилечу в Москву, замариную на скорую руку. Если хочешь, могу оделить.

– Одели, – подумав о Нике, сказал Лопатин, – а во что?

– Так и быть, отдам котелок. С возвратом, принесешь в редакцию. Котелок тот самый – с начала войны, помнишь?

– Хозяйственный ты!

– На том стоим.

Войну они оба встретили тут в Минске, вместе пешком добирались до Могилева, и Лопатин оценил тогда не только хозяйственные способности Петра Ивановича, но и другие его достоинства. Хотя Лопатин, если считать Халхин-Гол и финскую, оказался уже на третьей войне, оружием он тогда, в начале ее, строго говоря, не владел. А Петр Иванович, провоевавший гражданскую красногвардейцем и помкомвзвода, владел, и отлично. И это в первую же неделю войны, когда шли к своим, спасло их обоих. Для Лопатина на всю войну потом осталось уроком – и как он сам выпустил тогда из нагана весь барабан попусту в белый свет как в копеечку, и как Петр Иванович залег с винтовкой и хладнокровно отстреливался, а потом так же хладнокровно выждал момент, чтобы выползти и спастись вместе с Лопатиным. Такие уроки не забываются, и Лопатин помнил его так же, как и другие уроки истинного хладнокровия, которое молча преподал ему тогда Петр Иванович.

А познакомились они еще задолго до войны, работая в выходившей тогда занозистой газете, называвшейся «За индустриализацию» и чем-то похожей в те мирные, но горячие дни на «Красную звезду» – теперь, в военные.

Петр Иванович перешел потом в «Известия» и всю войну писал в них, не броско, но основательно и всегда о том, что видел своими глазами. Насчет этого – своими или не своими – у Лопатина был нюх, основанный на собственном опыте, и, читая время от времени корреспонденции Белянкина, он радовался, что один из самых милых людей, с которыми сталкивала его судьба, по-прежнему жив и здоров на этой длинной войне.

– А вообще-то в Минске, после освобождения, ты был или не был? – спросил Лопатин.

– Нет. Сначала застрял под Бобруйском, пока там «котел» ликвидировали, а потом так и не попал.

– Теперь надолго в Москву?

– Не знаю. Наверное, ненадолго. – Петр Иванович стесненно улыбнулся. – Вызвали через редакцию в ваш Союз писателей. Надумали вдруг принять нескольких человек из нашего брата – меня и… – Он назвал еще две фамилии.

– Рад за тебя, давно пора, – сказал Лопатин. – Гурского еще в прошлом году приняли.

– Что приняли – правильно, хотя не люблю я, по правде сказать, твоего Гурского.

– Почему?

– Больно уж он выламывается, что умней всех на свете. Допустим, так, – но выламываться-то зачем? Тем более – умному человеку. Не люблю его за это, хотя ты и питаешь к нему слабость.

– Почему слабость? Слабость – это когда любят человека, которого не за что любить.

– А тебе есть за что?

– Мне – да. А вообще-то, конечно, другим – не обязательно, – добавил он, вспомнив, как умеет, а иногда и любит Гурский оборачиваться к людям отнюдь не ангельскими сторонами своей натуры.

– Неудобно как-то с этим вызовом, – сказал Петр Иванович. – Говорят, для приема полагается, чтобы хоть одна книжка была, а у меня – какая книжка? – все в газете.

– Ничего, раз вызвали, значит, по военному времени обойдутся и без книжки. Неудобно не тебе, а тому, кто в призывном возрасте пасется где-нибудь в эвакуации вместе со всеми своими довоенными книжками, пусть их не одна, а десять!

– А если вдруг все-таки, раз я без книжки… – начал было Петр Иванович, но, не договорив, повернулся. – Похоже, что погоды пока не дали.

С того конца летного поля, из дежурки, явно не спеша, сдвинув на затылок фуражку и поглядывая по сторонам, возвращался один летчик, без штурмана.

Недовольно объяснив сгрудившимся ему навстречу пассажирам, что перед Москвой сплошной грозовой фронт и теперь погоду дадут или не дадут только через два часа, он пошел разговаривать со своим механиком.

С этого началась та знакомая Лопатину аэродромная маета, когда уже не живешь, а ждешь. Через два часа погоды снова не дали. Потом самый нетерпеливый из пассажиров, к тому же еще и старший по званию, пошел выяснять сам и, вернувшись, сказал, что погоду вот-вот дадут. Но ее снова не дали, а когда все-таки дали, то уже не хватало времени засветло сесть в Москве, и вылет перенесли на утро.

Обстоятельный Петр Иванович, еще среди дня сказавший, что так оно все и выйдет, заранее настроился на ночлег, сходил к «кукурузникам», отдал там на кухню грибы и, пока никого другого не набежало, сговорился насчет двух, как он выразился, «лежачков» – для себя и Лопатина.

Лопатин, наоборот, до последней минуты надеялся на вылет. Но ничего не поделаешь – пешком в Москву не пойдешь. Оставалось укротить свое нетерпение и поблагодарить «ровесника века» за предусмотрительность, а «кукурузников» за гостеприимство.