Рядом с Криницким ковылял на распухших ногах Иван Иванович Хацимович, в недалеком прошлом преподаватель бердянского техникума какой-то промышленности, а ныне пособник немецко-фашистских оккупантов, получивший по суду пятнадцать лет исправительно-трудовых лагерей. А все его пособничество заключалось, как рассказывал Хацимович, в том, что он при немцах детишек грамоте учил. Знал, что немец все равно в войне проиграет, вот и готовил кадры для будущего. Криницкий Хацимовичу верил, ну а следователи ему не поверили, вот и шел педагог в свою северную командировку, которая, если судить по его внешнему виду, грозила стать для Хацимовича последней.

Сам Криницкий сидел уже восьмой год. Лагерь его расформировали из-за нерентабельности месторождения, под которое он открывался, вот и попал Сергей Петрович на пересылку, а с нее на этап. Мрачные прелести Ивдельлага ему были хорошо известны по рассказам бывалых зэков, поэтому каких-либо радужных перспектив Криницкий не питал. Только в глубине сознания теплилась надежда на то, что удастся пристроиться в КВЧ или нарядчиком. Все-таки опыт у него уже был, а во многих лагерях это было главным, а на то, простой ты каэр или еще с одной дополнительной буквой «Р» в карточке, обозначающей причастность к террору, внимания никто не обращал. Главное, чтобы писать умел и с цифрами обращался свободно, так свободно, как это начальству требуется. Пока ты нужен начальству, живешь хорошо. Впрочем, это было характерным и для свободы.

Свой срок Криницкий получил еще в тридцать восьмом году. Между прочим, правильно получил, за глупость свою. Ишь, гарантий безопасности он захотел, для этого со следователем НКВД Фельдманом знакомство свел. А тут как раз Николая Ивановича Ежова самого в ежовые рукавицы взяли, объявили об очередном головокружении от ошибок и начали эти самые ошибки искоренять вместе с совершившими их людьми. Видимо, следователь Фельдман этих, ошибок совершил немерено, потому что взяли не только самого Фельдмана, но и родственников его, а подумав немного, пригребли и знакомых. Сам Фельдман обвинялся стандартно — в том, что был троцкистом, сочувствовал бухаринско-рыковскому правому блоку и в органы влез, чтобы вредить советской власти, проводя незаконные обыски и аресты нужных государству людей, да при этом так хитро действовал, что ордена и медали от обманутого правительства получал. А Криницкий оказался его пособником. Те знакомые, которые были не слишком близки Фельдману, отделались ссылкой или поражением в избирательных правах, более близкие схлопотали по пятерику, а самые близкие, из тех, кого сам Фельдман друзьями называл, менее чем на червонец и рассчитывать не могли.

Правда, были в колонне и те, кто оказался в ней не случайно. Власовцы, например, или полицаи бывшие — таких не в лагерь надо было отправлять, расстреливать на месте. Это Криницкий мог смело сказать, как коммунист. Точнее, как человек, считающий себя в душе коммунистом, Партбилет его при аресте был изъят и, если его не уничтожили, пылился сейчас, наверное, в уголовном деле, по которому Криницкий был осужден.

Криницкому сидеть оставалось еще два года, но он особенно не обольщался. В лагере он насмотрелся всякого и видел, как людям вместо освобождения кидают довесок — за антисоветские высказывания в лагере. А откуда им в лагере советским взяться-то? Это Маяковский, футурист несчастный, мог написать о том, как собака бьющую руку лижет, среди простых людей таких мазохистов не было, если человека за здорово живешь в лагерь сажают, то откуда им взяться, теплым словам в адрес власть предержащих?

— Шаг налево, шаг направо — считается побега! — тоненько закричал молоденький таджик, из форса не надевающий шлем-маску. Нос и щеки его посинели, и Криницкий со злорадством подумал, что сегодня вечером этот конвоир будет плакать горючими слезами и вспоминать маму, если она у этого сукина сына когда-нибудь была. Не зря же говорят, что конвойщики рождаются почкованием, в крайнем случае — от тренированных на зэков сук-овчарок. — Конвой стреляет без предупреждений!

Ничего нового он зэкам не сказал.

Колона только стянулась к центру дороги и еще озлобленней принялась месить снег.

«И только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог…»

Сукин сын этот Киплинг, его бы сейчас сюда.

На железнодорожном переезде пришлось ожидать, когда пройдет состав. Конвой сразу же усадил заключенных прямо в снег. Сидеть пришлось довольно долго, снег под заключенными подтаял, поэтому, когда колонна снова двинулась в свой нелегкий путь, мороз начал хватать через влажную ткань верхней одежды и без того стылые тела.

Среди пестро одетых заключенных послышались приглушенные, но злые матерки. Некоторые теряли сознание, и их старались заставить очнуться злыми и болезненными пинками.

Стало совсем уж невмоготу, поэтому, когда за поворотом открылся колючий периметр, Криницкий был готов заплакать радостными слезами: дошли все-таки, дошли!

Только он рано радовался. Мерзнуть у ворот пришлось еще около часа. Режимники принимали заключенных у конвоя по списку, а для того, чтобы не ошибиться, затеяли на морозе перекличку.

Потом началась санобработка. Но это было к лучшему. Пусть розданные кусочки мыла были крошечными, главное — вода была горячей. Поначалу стылое тело даже не чувствовало кипятка, но потом стало отпускать, и даже дальнейшее не казалось особенно страшным. Подумаешь, всего два года осталось, больше уже отсидел. В отряде, куда попал Криницкий, оказалось несколько бывалых зэков, поэтому они организовали охрану барахла, и у них ничего не пропало. И уголовников определили совсем в другую партию, оттого-то у дежуривших никто ничего не отнял. И это только добавило хорошего настроения Криницкому — не каждый день выпадают такие удачи, теперь бы пошамать, и можно было считать, что прошедший день был совсем не плох. Жаль только, что до вечера поспать не удастся, охрана всегда хлопотлива, да и опера обязательно начнут дергать прибывших для знакомства, одним примеряя клички, а другим будущие дела, а уж представителям культурно-воспитательной части сам Бог велел прибывших зэков охмурять, такая уж у них задача была — воспитание из лагерной пыли будущих строителей коммунизма.