Казармы наши стояли рядом, как и подобало стоять бывшим конюшням. Поэтому в свободное время нам иногда удавалось на улице встретиться. Конечно, у всех у нас на лицах был написан некоторый шок от этого военного лиха, но мы держались, мы уже знали Суворовскую заповедь: "Тяжело в ученье легко в бою"!

Один только Ваня Волобуев, у которого когда-то была сломана нога и была сантиметра на два короче, воспользовался этим и, пройдя комиссию, уволился из училища. Как сложилась его дальнейшая судьба, никто из нас не знал, потому что все мы скоро были разбросаны по разным частям и не переписывались, не зная адресов друг друга. Однако и после войны, когда Тамара Шамшурова разыскала и объединила перепиской нас всех, и тогда он не объявился. Дал слабину Ваня. А ведь он мог и остаться в училище. В Игарке он бегал на лыжах и, когда наш отряд в зимние каникулы ходил на лыжах в культпоход до станка Курейка - места ссылки И.В.Сталина, он был в этой группе, а переход тогда был за 180 километров от Игарки и назад столько же.

Где-то в феврале вышли в трехсуточные тактические учения всем училищем. Ночью, по тревоге. Шли маршем. Потом наступали, оборонялись. Учились ночевать в сорокаградусный мороз под открытым небом. После целого дня маневров по лесу, по пояс в снегу, к вечеру остановились на ночлег и стали строить шалаши для ночлега. Опыта не было. Шалаши получились высокие, и от зажженного в центре шалаша костра тепло в нем не держалось. Полевая кухня варила ужин, а весь этот день мы обходились сухим пайком. Но такой же неопытный повар, маскируясь от авиации, поставил полевую кухню прямо под большой елью. Распарившаяся над кухней хвоя падала прямо в котел, и месиво получилось пополам с хвоей, будто приправленное скипидаром. На обратном пути после учений, не доходя с километр до училища, вечером остановились, и поступил приказ закрепиться в обороне.

Совершенно открытый бугор, над головой чистое звездное небо и лютый мороз с ветерком. А совсем близко такие манящие огоньки училища, и земля, промерзшая, как сталь. Всю ночь до утра долбили бугор, разрезая его траншеей в полный рост. И только утром на четвертой день зашли в казармы. Сходили в столовую, там нам выдали вчерашний ужин и сегодняшний завтрак, который мы умяли за милую душу. Конечно же, для тех физических нагрузок, питание было недостаточное, и хотя нам прививали офицерскую этику, в столовой бывало старшина нет-нет, да и бросит реплику:

–  Будущим офицерам неприлично так усердно скрести ложкой по миске, - но что делать, что-то там, хоть самое малое не хотелось оставлять. А некоторые, чтобы получилось психологическое насыщение от вида полной чашки, валили в нее все сразу: и суп, и кашу, и компот. Блюдо получалось поросячье, но зато много. Так же делили хлеб. Разрезав булку по числу едоков, заставляли одного отвернуться, и, показывая на кусок, кричали:

–  Кому? Кому? Кому? - а отвернувшийся называл фамилии. Это, чтобы не было кому-то обидно, если кусок покажется маловатым - тут уж все по судьбе. Разрезали, примериваясь на глаз. Не на аптечных же весах было его развешивать. Но наше отделение, сидевшее за одним столом, не опустилось, слава Богу, до этого - "Кому? Кому?". Заканчивалось время, старшина кричал:

–  Покушали?

–  Да, - отвечали хором.

–  Накушались?

–  Не-ет, - гремела рота.

–  Встать! Выходи строиться!

Но на этот раз вроде бы накушались, по первому впечатлению. Даже Ванштейн запел свою любимую: "Живет моя отрада высоко в терему"... Помню этого Ванштейна - меднолицего и меднорыжего, худого и нескладного, который, как истинный еврей, все доставал где-то портянки и подшивал их под низ шинели, чтобы не продувало. Он обращался к старшине витиевато, длинно и вежливо, как обращается профессор к профессору, но через минуту уже ему в ответ рявкало:

–  Короче, Ванштейн!

Смущенный Ванштейн замолкал совсем, только хлопая красноватыми глазами. Это было уж совсем коротко.

Несмотря на все трудности, на холод и недоедание, на физические сверхнагрузки и недосыпание, а может быть именно благодаря этому, из нас сделали лучших бойцов, какими всегда отличалась Сибирь, во всяком случае, позже, на фронте, сибиряки выделялись из общей массы большей стойкостью. К тому же мы должны были защищать наше родное Отечество, социалистический строй, который мы приняли сердцем, вопреки всем прошлым невзгодам.

Положение на фронте было тяжелое. Враг рвался к Волге, к Сталинграду. В феврале 1943 года Верховный главнокомандующий И.В.Сталин издал приказ: все сибирские училища направить на фронт. Нам еще не объявили об отправке, но солдатское радио уже донесло эту весть. И за день до отправки старший сержант Субботин с тремя курсантами, прихватив ротную плитку хозяйственного мыла, в ночь ушли в самоволку по соседним деревням менять его на продовольствие.

Перелезли они через невысокий забор, и в соседнюю деревню. Там постучат в дверь, им откроют. Они вываливают всю плиту, хозяйка думает, что ей отдадут все, и несет все, что у нее, бедной, есть. А ей взамен отрезают кусок, а остальное заворачивают в тряпицу и в другой дом. Так наменяли пшена, сухарей, сала. К рассвету вернулись в казарму незамеченными. Однако самоволку, как и шило в мешке, не утаишь, и каким-то образом о происшествии стало известно командованию.

Вечером, на вечерней поверке, командир роты выставил самовольщиков перед строем и как он кричал! Мне неопытному было страшновато за ребят, не засудили бы, ведь время было военное. Но старший сержант был невозмутим. После этой словесной экзекуции он с улыбкой сказал:

–  Все равно ведь дальше фронта не сошлют...

Аты-баты, шли солдаты...

(ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ)

В конце февраля 1943 года нам выдали теплую одежду, валенки, телогрейки и ватные брюки. Все новое. Тогда как на тактические учения выдавали теплую одежду уже бывшую не только в употреблении, но и на фронте: чиненые и сырые валенки, пробитые и окровавленные телогрейки, может быть уже с отлетевших душ. А тут - все новое. И это было очередным сигналом нашего скорого отъезда на фронт.