Судя по воспоминаниям Л. Е. Белозерской, Под п. был возвращен Булгакову во второй половине 1929 г. Неизвестный осведомитель ОГПУ 3 марта 1930 г. информировал: «Мих. Булгаков рассказывал о своих неудачах… Он обратился с письмом к Рыкову, прося о загр. паспорте; ответа не последовало, но — «воротили дневники» (в кавычках здесь — подлинные булгаковские слова. — Б. С.)». По свидетельству третьей жены писателя Е. С. Булгаковой, после получения дневника обратно Булгаков его уничтожил. Однако с рукописи в ОГПУ перед возвращением ее автору сняли машинописную и фотографическую копии, которые в 1989–1993 гг. были обнародованы органами государственной безопасности. 1 сентября 1933 г., начиная вести свой дневник, Е. С. Булгакова записала: «Сегодня первая годовщина нашей встречи с М. А. после разлуки (последовавшей в феврале 1931 г. по настоянию ее второго мужа Е. А. Шиловского (1889–1952). — Б. С.). Миша настаивает, чтобы я вела этот дневник. Сам он, после того, как у него в 1926 году взяли при обыске его дневники, — дал себе слово никогда не вести дневника. Для него ужасна и непостижима мысль, что писательский дневник может быть отобран».

Характерно, что в переписке Булгаков всегда называл рукопись своего Под п. «Мой дневник», хотя в фотокопии отчетливо видно, что это подзаголовок, а основное название — «Под пятой». Однако это последнее несло несомненный политический оттенок и было неудобно для цитирования в письмах Горькому и Ягоде.

В булгаковском архиве сохранились вырезки из его дневниковых записей 1922 г. Первая из сохранившихся записей от 25 января начинается словами: «Забросил я дневник», из чего можно заключить, что он был начат ранее, скорее всего, сразу после приезда Булгакова в Москву в сентябре 1921 г. В недатированном заявлении Г. Г. Ягоде, оставшемся в копии в булгаковском архиве, писатель говорит о дневниках, «содержащих крайне ценное лично для меня отражение моего настроения в прошедшие годы (1921–1925)», что также подтверждает, что начаты они были в 1921 г. Вместе с тем, раз в архивах госбезопасности сохранились копии дневника только за 1923–1925 гг. и именно эта часть была озаглавлена «Под пятой», логично предположить, что лишь Под п. как некое законченное произведение был изъят ОГПУ, а тетрадь с записями 1921–1922 гг. сохранилась у Булгакова, и впоследствии, после возвращения Под п., он уничтожил все свои дневниковые записи, оставив только небольшие фрагменты на память и как доказательство, что дневник существовал. Из этих сохранившихся записей наиболее красноречива та, что сделана 9 февраля 1922 г.: «Идет самый черный период моей жизни. Мы с женой (Т. Н. Лаппа. — Б. С.) голодаем». Скорее всего, записи 1921–1922 гг. еще не рассматривались как литературные заготовки, а лишь отражали тяжелую борьбу за существование. Только со стабилизацией своего материального положения в качестве постоянного фельетониста «Гудка» и «Накануне» Булгаков начал Под п. как некое литературное произведение (об этом говорит наличие заглавия), в силу предельной откровенности предназначенное, очевидно, лишь для посмертной публикации (нецензурность Под п. для условий 20-х годов сомнений не вызывает). В дневнике писатель сформулировал свое отношение к политическому течению сменовеховства, с которым были связаны берлинская газета «Накануне» и московский журнал «Россия». В этих органах Булгаков публиковался. Сменовеховство ведет свою историю со сборника «Смена вех», вышедшего в Праге в июле 1921 г. Его авторы — видные деятели эмиграции — Ю. В. Ключников (1886–1938), Ю. Н. Потехин (1890–1938), А. В. Бобрищев-Пушкин (1875–1938?) и др. Идейный вождь сменовеховства бывший министр в правительстве Колчака Н. В. Устрялов (1890–1938) провозглашал путь «эволюции умов и сердец», необходимость признания эмиграцией советской власти и совместной работы с ней, в расчете, что большевики будут эволюционировать в сторону возрождения русского национального государства на цивилизованных началах. Один из вождей большевиков Л. Д. Троцкий сразу по выходу «Смены вех» так оценил значение сборника: «Люди, которые давали министров Колчаку, поняли, что Красная Армия не есть выдумка эмигрантов, что это не разбойничья банда, — она является национальным выражением русского народа в настоящем фазисе развития. Они абсолютно правы… Наше несчастие, что страна безграмотная, и, конечно, годы и годы понадобятся, пока исчезнет безграмотность и русский трудовой человек приобщится к культуре». Сменовеховцы хотели видеть в нэпе признаки желательной для них эволюции. Однако на самом деле нэп для большевиков был не более чем тактическим маневром, а после устранения Троцкого от реальных рычагов власти (этот процесс писатель точно фиксировал в Под п.) никто всерьез дела со сменовеховцами иметь не собирался. Булгаков, в отличие от них, в термидорианское перерождение советской власти не веривший (статья Н. В. Устрялова в «Смене вех» так и называлась «Путь термидора»), о сменовеховстве и сменовеховцах в Под п. отзывался крайне нелестно. Свое неверие в благотворную эволюцию большевизма он выразил в сатирических повестях «Роковые яйца» и «Собачье сердце». В дневниковой записи 26 октября 1923 г. Булгаков на личном опыте утверждал: «Мои предчувствия относительно людей никогда меня не обманывают. Никогда. Компания исключительной сволочи группируется вокруг «Накануне». Могу себя поздравить, что я в их среде. О, мне очень туго придется впоследствии, когда нужно будет соскребать накопившуюся грязь со своего имени. Но одно могу сказать с чистым сердцем перед самим собой. Железная необходимость вынудила меня печататься в нем. Не будь «Накануне», никогда б не увидали света ни «Записки на манжетах», ни многое другое, в чем я могу правдиво сказать литературное слово. Нужно было быть исключительным героем, чтобы молчать в течение четырех лет, молчать без надежды, что удастся открыть рот в будущем.

Я, к сожалению, не герой». (Автор Под п. еще не знал, что с 1929 г. ему придется оказаться точно в таком положении). А 23 декабря 1924 г. писатель очень верно предрек судьбу сменовеховцев: «Все они настолько считают, что партия безнадежно сыграна, что бросаются в воду в одежде. Василевский (И. М. Василевский (Не-Буква) (1882–1938), известный журналист-сменовеховец, первый муж второй жены Булгакова Л. Е. Белозерской. — Б. С.) одну из книжек выпустил под псевдонимом. Насчет первой партии совершенно верно. И единственная ошибка всех Павлов Николаевичей (речь идет о лидере кадетов П. Н. Милюкове (1859–1943), в эмиграции редактировавшем газету «Последние новости». — Б. С.) и Пасмаников (либеральный журналист Д. С. Пасманик (1869–1936) был сотрудником Милюкова. — Б. С.), сидящих в Париже, что они все еще доигрывают первую, в то время как логическое следствие: за первой партией идет совершенно другая, вторая. Какие бы ни сложились в ней комбинации — Бобрищев погибнет». Особенно возмущало Булгакова то, что «сменил вехи» такой крайне правый публицист, как А. В. Бобрищев-Пушкин, выпустивший сразу под двумя псевдонимами, П. Арский и Ал. Дмитриев, в серии «Вожди и деятели революции» книгу о М. М. Володарском (Гольдштейне) (1891–1918), петроградском комиссаре по делам печати, агитации и пропаганды, убитом террористом и канонизированном большевиками: «Но все-таки поймите. Старый, убежденный погромщик, антисемит pur sang(чистокровный (фр.) — Б. С.) пишет хвалебную книгу о Володарском, называя его «защитником свободы печати». Немеет человеческий ум». В «Смене вех» Бобрищев-Пушкин утверждал: «Советская власть при всех ее дефектах — максимум власти, могущей быть в России, пережившей кризис революции. Другой власти быть не может — никто ни с чем не справится, все перегрызутся». В большевиках он увидел ту твердую власть, за которую ратовал до 1917 г. Булгаков же насчет возможностей сохранения свободы и даже самой жизни при такой твердой коммунистической власти не обольщался и относительно будущей судьба сменовеховцев оказался провидцем: в 1937–1938 гг. Н. В. Устрялов, И. М. Василевский, А. В. Бобрищев-Пушкин и др. были репрессированы и погибли. «Веселые берлинские бляди», как назвал сменовеховцев Булгаков в Под п. в записи от 3 января 1925 г., веселились недолго и кончили очень плохо. Невольными жертвами борьбы с ними стали и сам автор Под п., на долгие годы получивший небезопасный ярлык «сменовеховца», и его дневник, угодивший в руки ОГПУ.

В Под п. проявился свойственный Булгакову бытовой антисемитизм. Он всячески подчеркивает еврейскую национальность несимпатичных ему людей, вроде издателя «Белой гвардии» З. Л. Каганского или некоторых руководителей «Накануне». Возможно, подобное отношение к евреям укрепилось у него еще в семье. Так, А. И. Булгаков, отец писателя, в статье «Современное франкмасонство» (1903) с тревогой отмечал, что «в настоящее время ряды франкмасонских лож наполняются евреями» и «понятное дело, что от таких лож нельзя ожидать ничего доброго для христианства». В Под п., например в записи в ночь с 20 на 21 декабря 1924 г., осуждаемые писателем действия французского премьера Эдуарда Эррио (1872–1957), который «этих большевиков допустил в Париж», объясняются его мнимо-еврейским происхождением: «У меня нет никаких сомнений, что он еврей. Люба (Л. Е. Белозерская. — Б. С.) мне это подтвердила, сказав, что она разговаривала с людьми, лично знающими Эррио. Тогда все понятно». А отзываясь о публике, посещающей «Никитинские субботники», организованные создателем одноименного издательства литературоведом Е. Ф. Никитиной (1893–1973), писатель в ночь на 28 декабря 1924 г. подчеркивал, что это — «затхлая, советская, рабская рвань, с густой примесью евреев». В донесении анонимного агента ОГПУ от 10 ноября 1928 г. содержится сходный по духу булгаковский отзыв: «О «Никитинских субботниках» Булгаков высказал уверенность, что они — агентура ГПУ».

В то же время черносотенно-погромных настроений Булгаков не разделял и, как видим, осуждал за подобные настроения в прошлом А. В. Бобрищева-Пушкина. Характерно, что в двух известных до сих пор булгаковских фельетонах, «Грядущие перспективы» и «В кафэ», нет ни следа антисемитизма, хотя цензура ОСВАГа не препятствовала антисемитским публикациям, например, того же В. В. Шульгина и наверняка не стала бы изымать антиеврейские пассажи и из булгаковских фельетонов.

В 20-е годы Булгаков уже не был монархистом. 15 апреля 1924 г. в связи со слухами, что по Москве ходит манифест великого князя Николая Николаевича (1856–1929), которого часть русских монархистов считала претендентом на престол, писатель раздраженно заметил: «Черт бы взял всех Романовых! Их не хватало».

В Под п. Булгаков уже окончательно осознает писательство, как единственное дело своей жизни. Например, 30 сентября 1923 г. он с удовлетворением констатировал: «В литературе я медленно, но все же иду вперед. Это я знаю твердо. Плохо лишь то, что у меня никогда нет ясной уверенности, что я хорошо написал». Такая уверенность в Под п. проявилась у него только по отношению к рассказу «Богема». 4 января 1925 г. в связи с его публикацией в журнале «Красная новь» Булгаков записал: «Это мой первый выход в специфически-советской тонко-журнальной клоаке. Эту вещь я сегодня перечитал, и она мне очень нравится… Кажется, впервые со знаменитой осени 1921-го года (времени приезда в Москву. — Б. С.) позволю себе маленькое самомнение и только в дневнике, — написан отрывок совершенно на «ять», за исключением одной, двух фраз». Но порой писателя охватывали сомнения: 26 октября 1923 г. Булгаков признавался: «Горько раскаиваюсь, что бросил медицину и обрек себя на неверное существование. Но, видит Бог, одна только любовь к литературе и была причиной этого.

Литература теперь трудное дело. Мне с моими взглядами, волей-неволей выливающимися в произведениях, трудно печататься и жить».

Свои убеждения, политические и эстетические, писатель выразительно определил в записи 30 сентября 1923 г. (в скобках поставив старый стиль 17 сентября) в связи с двухлетней годовщиной приезда в Москву: «Вероятно, потому, что я консерватор до… «мозга костей» хотел написать, но это шаблонно, ну, словом, консерватор, всегда в старые праздники меня влечет к дневнику… Два года! Многое ли изменилось за это время? Конечно, многое. Но все же вторая годовщина меня застает все в той же комнате и все таким же изнутри». Подобные взгляды выразились в неприятии коммунистов и революции. Даже в письме к правительству от 28 марта 1930 г. Булгаков осторожно указывал на свой «глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции». В дневнике 26 октября 1923 г., характеризуя соседа пекаря, писатель выразился гораздо определеннее: «В голове у малого то же, что и у всех, — себе на уме, прекрасно понимает, что большевики жулики, на войну идти не хочет, о международном положении никакого понятия. Дикий мы, темный, несчастный народ». Что же касается литературы, то здесь булгаковский консерватизм выразился в неприятии русского авангарда, в частности, прозы А. Белого. 16 января 1925 г. Булгаков зафиксировал впечатления от состоявшегося накануне, 14 января, в кружке П. Н. Зайцева чтения Белым воспоминаний о Валерии Брюсове (1873–1924): «Белый в черной курточке (вольный или невольный булгаковский каламбур. — Б. С.). По-моему, нестерпимо ломается и паясничает.

Говорил воспоминания о Валерии Брюсове. На меня все это произвело нестерпимое впечатление. Какой-то вздор… символисты… В общем, пересыпая анекдотиками, порой занятными, долго нестерпимо говорил… о каком-то папоротнике… о том, что Брюсов был «Лик» символистов, но в то же время любил гадости делать…

Я ушел, не дождавшись конца. После «Брюсова» должен был быть еще отрывок из нового романа Белого. Merci» (по иронии судьбы этот роман, «Московский чудак», несший в себе влияние повести «Роковые яйца», 20 сентября 1926 г. был подарен Белым Булгакову).