повесть, впервые опубликованная в 1832 г. во второй части сборника «Вечера на хуторе близ Диканьки» с подзаголовком «Старинная быль». В черновой рукописи С. м. имелось следующее предисловие: «Вы слышали ли историю про синего колдуна? Это случилось у нас за Днепром. Страшное дело! На тринадцатом году слышал я это от матери, и я не умею сказать вам, но мне все чудится, что с того времени спало с сердца моего немного веселья. Вы знаете то место, что повыше Киева верст на пятнадцать? Там и сосна уже есть. Днепр и в той стороне также широк. Эх, река! Море, не река! Шумит и гремит и как будто знать никого не хочет. Как будто сквозь сон, как будто нехотя шевелит раздольную водяную равнину и обсыпается рябью. А прогуляется ли по нем в час утра или вечера ветер, как все в нем задрожит, засуетится: кажется, будто то народ толпою собирается к заутрене или к вечерне. Грешник великий я пред Богом: нужно б, давно нужно. И весь дрожит и сверкает в искрах, как волчья шерсть среди ночи. Что ж, господа, когда мы съездим в Киев? Грешу я, право, пред Богом: нужно, давно б нужно съездить поклониться святым местам. Когда-нибудь уже под старость совсем пора туда: мы с вами, Фома Григорьевич, затворимся в келью, и вы также, Тарас Иванович! Будем молиться и ходить по святым печерам. Какие прекрасные места там!»

В. Г. Белинский в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» (1835) поставил С. м. в соответствие с «Тарасом Бульбой» и утверждал, что «обе эти огромные картины показывают, до чего может возвышаться талант г. Гоголя».

Наиболее точный анализ С. м. сделал Андрей Белый в «Мастерстве Гоголя». Он подчеркивал: «Вне деталей изобразительности, обычно относимых к „форме“, не поймешь ядра сюжета Гоголя: Гоголь-„сюжетист“ хитрее, чем кажется; он нарочно подает читателю на первый план не то вовсе, на чем сосредоточено его внимание; и оттого в выражении простоты „у, какое тонкое“ что-то; он отводит внимание от улова „рыбок“, поданных под заемным сюжетом, показывая на отражения в речном зеркале, и твердя: „Леса, горы“; те леса не леса, те горы — не горы; под ними — „рыбки“; твердит убежденно в „Страшной мести“: „Колдун, колдун, страшно!“ Суть же не в том, что „колдун“, а в том, что — отщепенец от рода; „страшно“ не оттого, что „страшен“, а оттого, что страшна жизнь, в которой пришелец издалека выглядит непременно „антихристом“; „леса“ — не леса; „борода деда“; дед же — „великий мертвец“, управляющий родовой жизнью; горы — выпертые наружу и уже мертвые недра патриархального быта; страшны мертвецы, живущие внутри мертвеца; это те, кто видят „колдуна“ в каждом иностранце; декоративные мертвецы, вылезающие из могил в „Страшной мести“, — дедовская легенда; суть же — не в них». А. Белый утверждал, что в С. м. «нет диспропорций: содержание подано в прихотливом, но четком сюжетном узоре; ширине противопоставлена заостренность основных мотивов гоголевского творчества; в социальной и индивидуальной теме выявлено с особой силой то „поперечивающее себе“ чувство, которого корень — Гоголь, отщепенец от рода, семьи, класса, его породившей среды, не утвердившийся ни в какой другой, ставший „кацапом“ для украинцев, „хохлом“ — для русских, панычем в гороховом сюртуке, о котором так едко вспоминает пасечник Панько, и неудачным воспитателем юношества в аристократических семействах Санкт-Петербурга, где он выглядел сплошным „не то“ в неумении осознать свои корни, в неудачах с „Гансом Кюхельгартеном“, в мечтах о профессорстве; современники недооценили его размаха; не оценил его проповеди и отец Матвей; ни то, ни се, — ни литератор, ни проповедник, — он выглядел дырою, прикрытой фикциями; таким он встает в картинах воспоминаний… Что есть „колдун“? Неизвестно что. Наивные современники Гоголя не постигли стилистической рисовки „колдуна“ частицами „не“, прощепившими его контур не линиями, а трещинами в глубину провала, дна которого „никто не видал“; они ловились на романтику образов, показавшихся им заимствованными у Тика…» По словам А. Белого, в С. м. «Гоголь осюжетил „чудноту“, ему непонятную, собственного сознания; оно показано, как не знающее своих социальных корней; то, что делало Гоголя неискренним, непонятным, чуждым современникам… Прием, которым Гоголь достигает огромных художественных целей (Гоголь так и назвал его — „прием „Страшной мести““. — Б. С.), тонок, как… не перо, а кончик рапиры; ею он процарапывает за образом образ: в сознании нашем; прием — в букве „эн“, соединенной с „е“, или с „и“; в „не“, „ни“; легкие, как пушинки, „ни“, „не“ производят грохоты своих эффектов, не услышанных современниками… Явленью колдуна на пире предшествует рассказ о том, как не приехал на пир отец жены Данилы Бурульбаша, живущего на том берегу Днепра: гости дивятся белому лицу пани Катерины; „но еще больше дивились тому, что не приехал… с нею старый отец; он многое мог бы рассказать про чужие края: „там все не так: люди не те, и церквей… нет!… Но он не приехал“… Отец подан при помощи „не“. Как полагает А. Белый, „ни“, „не“ дорисовывают негатив; психологический силуэт отца выщерблен изъятием из него всего конкретного; он — яма в быте; кто он сам в себе, — неизвестно“. Общий же вывод А. Белого о С. м. выглядит парадоксальным и сводится к следующему: „Кто мертвецы? По тексту „предки“. Их слишком много: от Карпат, Киева, земли Галичской; не весь ли то народ украинский?… Повесть — апофеоз „не“: „не“ — не выявлено; оно лишь провал в „ничто“, куда сброшен злодей; не объяснены: всадник и подбежавшие к Киеву горы; дано только чувство связи с горами: с горы сброшен, но не в лощину, а в провал, „дна которого никто не видал“; сколько от земли до неба, столько до дна того провала“; вздерг, подобный Кривану: в необъясненное. Но соединив черты, характеризующие колдуна, с характеристикой других оторванцев от рода, водящихся с иностранцами, видишь: в колдуне заострено, преувеличено, собрано воедино все, характерное для любого оторванца; и тема гор, и жуткий смех, и огонь недр, и измена родине. Эпилог сперва выглядит подставным объяснением; он, как занавес, падающий в ту минуту, когда должен появиться на сцене актер без грима; на занавесе намалевана академическая аллегория: дед-слепец, распевающий песню про „дивную старину“: про Ивана, Петро и короля Степана, князя семиградского… Легенда — „еще таких чудных песен не пел ни один бандурист“ — объясняет и всадника, и тему Карпат, как возмездие, и тему двух гор с лощиной меж них (хутор Данилы), и мертвецов: Петро „великий мертвец“ — сухая ветвь рода; но: если проклят Петро с родом, то колдун, как личность, без вины виноват; виноват Иван, выпросивший его у Бога злодеем и вставший за это: торчать над провалом; вина — в роде, а не в оторванце; великий мертвец — род, расширенный до всей Украины; адвокат родовой патриотики, Гоголь, топит „клиента“ почище прокурора; чем более представляется потрясенным „неслыханными“ злодеяниями, суть которых „неизвестно что“, тем более вырастает ужас перед патриархальной жизнью, которая приводит к бессмыслице явления на свет без вины виноватого. Корень всех злодеяний оторванца от рода в том, в чем неповинна его личность. Мертв Петро; но мертв и Иван: с ним — Данило, и Стецько, и есаул Горобец, т. е. все, кто идет против „великого грешника“; душевный процесс в последнем не вскрыт; вскрыта фикция, возникшая в очах мертвого коллектива, который приравнен к вселенной; все вне ее — провал; то — Польша, Венгрия, Германия, Франция эпохи Возрождения (были уже и Бэкон, и Гус, и Джиотто, и Данте; есть уже астрономия; она — волхование); колдун, двадцать лет живший в культурном обществе, предельно необъясним для коллектива; его „не то“ „необъяснимость“ дикарям поступков личности, может, тронутой Возрождением; понятно, что колдун тянется к ляхам и братается с иностранцами. Преступления, — „колдун“, „убийца“, „кровосмеситель“; Гоголь дает право не верить мифам — приставкой „не то“ к каждому преступлению, в котором виноват Петро и виноват Иван, вымоливший у Бога злодея, за то и наказанный: торчанием над провалом; виноват Бог, осуществивший жестокость. Во-вторых: сомнительно, что „легенда“ о преступлениях колдуна не бред расстроенного воображения выродков сгнившего рода, реагирующих на Возрождение; мы вправе думать: знаки, писанные „не русскою и не польскою грамотою“, писаны… по-французски, или по-немецки; черная вода — кофе; колдун — вегетарианец; он занимается астрономией и делает всякие опыты, как Альберт Великий, как Генрих из Орильяка; он нарисован из глаз жизни, почище „колдунской“; слово „антихрист“ означает лишь: „антирод“; в условиях этой жизни „антихрист“ всякий человек; лицо его — маска, которой покрыл его поклеп; поклепщик же, Гоголь, в эпилоге говорит прямо: его поклеп — роль; ею он заставляет нас пережить жуть древней жизни; обманутые Гоголем, мы вводимся во все уголки ее, чтобы социальная тенденция, осуществленная приемом написания повести, выпрямилась бы приемом повести. „Не то“ в колдуне не объяснимо ничем и никак; уравнение высших степеней неразрешимо в радикалах; чем более члены показанного коллектива отказываются от объяснения, тем более снимается вина с колдуна; от противного объясняется нечто, не прямо стоящее в поле объяснения, и „чушь“ патриотики, от лица которой будто бы написана повесть. Допустим: пара смежных углов больше двух прямых; допущение приводит к бессмыслице; допустим, что меньше: опять бессмыслица; коли не больше, не меньше, то значит — равна; такова в приеме тенденция Гоголя; допустим колдун: „не то“; допустим — предатель рода; какого? Все роды умерли; коли „колдун“ — плод мертвой родовой жизни, то он не виновен: он только „личность“; но это для рода и есть преступление, которому нет названия». Версию А. Белого можно истолковать и таким образом: Гоголь не только понимал невозвратимость патриархально-родового быта, но и подсознательно чувствовал свое противостояние родовому началу как эмансипированной личности. Это отразилось и в С. м., где образ злодея-колдуна может иметь совсем не однозначное толкование. Ибо колдун сидит в каждом человеке, поскольку на каждом человеке — печать рода, и он обречен на вечную борьбу личного и родового начала. Такая борьба шла и в душе Гоголя, а невозможность примирить стремление преобразовать весь род человеческий с личной творческой уникальностью привела к духовному кризису и гибели.

неоконченная повесть. Ее главы были впервые опубликованы в 1831 г. в «Литературной газете», с подзаголовком «(Из малороссийской повести „Страшный кабан“)», в том числе глава «Учитель» под псевдонимом «П. Глечик» — в № 1 от 1 января, а глава «Успех посольства» анонимно — в № 17 от 22 марта. Псевдоним «П. Глечик» Гоголь взял из романа «Гетьман», где есть персонаж с таким именем. Первоначально первую главу С. к. Гоголь собирался включить в сборник «Арабески», но в конце концов отказался от этого намерения.

Не исключено, что образ главного героя главы «Учитель» педагога-семинариста Ивана Осиповича навеян Гоголю воспоминаниями детства дома в Васильевке его воспитателем был семинарист. В повести также упоминаются родные для Гоголя места, в частности, река Голтва, протекавшая недалеко от Васильевки. Образ Ивана Осиповича во многом предвосхищает образ семинариста философа Хомы Брута в «Вие». Гоголь подчеркивает: «Мы уже имели случай заметить нечто о влиянии нашего учителя на мандрыковских красавиц: потупленные взгляды, перешептывание, низкие поклоны показывали, что овладение им считала каждая из них немаловажным делом… Но, к счастью или несчастью, чувство, так много известное бедному человечеству, наносившее ему с незапамятных времен море нестерпимых мук, не касалось нашего педагога. В этом случае Иван Осипович был настоящий стоик и… он твердо знал, что ни один из философов, начиная от Сенеки, Сократа и до лектора ***ской семинарии, не ставил ни во что причудливую половину человеческого рода; ergo, любви не существует. Такие положения, обратившиеся у него, наконец, в правила, были тверды, слишком тверды…» Вероятно, в замысел С. к. входило постепенное опровержение этого «твердого правила» и история любви Ивана Осиповича и прекрасной Катерины. Две сохранившиеся главы представляют собой лишь завязку повести.

помещик молдавского происхождения. До 1819 г. был чиновником, а впоследствии — членом Ученого комитета Министерства иностранных дел. В 1819 г. вышел в отставку и поселился в Одессе. Выступал как религиозный и политический публицист.

С. встретился с Гоголем в августе 1836 г. в Берне. Вскоре после кончины Гоголя так описал эту встречу: «В 1836 г. у подошвы швейцарских гор и в окрестностях Берна я увидел впервые Гоголя. Это было в гостях у нашего посланника Д. П. Северина. Я был только немым свидетелем приятной, но мимолетной беседы». Сближение С. с Гоголем произошло значительно позднее. Новая встреча С. с Гоголем также произошла за границей, и на этот раз оба собеседника почувствовали друг к другу сильную симпатию.

С. вспоминал: «В 1846 г. я встретил Гоголя в Риме, в посольской православной церкви, среди молитвословий великого пятка. По окончании службы мы подошли друг к другу, возобновили минутное знакомство, и оно в Риме же утвердилось взаимными посещениями и беседами лицом к лицу. Тогда-то, к моему изумлению, я нашел в Гоголе не колкого сатирика, не изобретательного рассказчика и автора умных повестей, а человека, стоявшего выше собственных творений, искушенного огнем страданий душевных и телесных, стремившегося к Богу всеми способностями и силами ума и сердца. Беседы наши отразились потом, как в зеркале, в „Выбранных местах из переписки Гоголя с друзьями“. Расставаясь со мною в Риме, он дал мне слово, что, обозрев православный восток и поклонившись гробу Господню, непременно заедет в Одессу через полтора года, и слово его сбылось». В мае 1848 г. Гоголь, возвращаясь из Иерусалима, и будучи в холерном карантине в Одессе, виделся с С., который вспоминал: «Гоголь нечаянно посетил меня на моей приморской даче, вместе с умным спутником своим К. М. Базили. Но свидание наше было минутно: Гоголь спешил к родным в Малороссию, а оттуда в Москву».

6 июня 1850 г. Гоголь сообщил С., что следующую зиму собирается провести в Греции или на островах Средиземного моря и поэтому вскоре будет в Одессе. В августе Гоголь получил от С. письмо, где тот звал его в Одессу. Гоголь ответил на него только 15 сентября 1850 г. из Васильевки: «После разных странствований приехавши в Полтаву, нашел я там бесценнейшее письмо ваше, добрейший и почтеннейший Александр Скарлатович. Не говорю вам о том, как получить его мне было отрадно. Хотел было тот же час вам отвечать и благодарить за дружелюбное ваше расположение, но перечтя в другой раз, увидел, что ответ пролежит в Одессе даром по причине отлучки вашей (как пишете, до самого октября). Вследствие этого отложил и пишу теперь. Свиданье с вами меня радует много. Благословенны те чистые стремленья к святому, вследствие которых люди становятся родными и близкими друг другу! Как надежны, как неразрывны становятся тогда наши связи! Не нужно и стараться тогда быть милым другому; сам собою становится мил человек человеку. Душевно бы хотел прожить сколько можно доле в Одессе и даже не выезжать за границу вовсе. Скажу вам откровенно, что мне не хочется и на три месяца оставлять России. Ни за что бы я не выехал из Москвы, которую так люблю. Да и вообще Россия всё мне становится ближе и ближе. Кроме свойства родины, есть в ней что-то еще выше родины, точно как бы это та земля, откуда ближе к родине небесной. Но на беду пребыванье в ней зимою вредоносно для моего здоровья. Не столько я хлопочу и грущу о здоровье, сколько о том, что в это время бываю неспособен к работе. Последняя зима в Москве у меня почти пропала вся даром. Между тем вижу, что окончанье сочиненья моего („Мертвые души“. — Б. С.) нужно и могло бы принести пользу. Много, много, как сами знаете есть того, что позабыто, но не должно позабываться, что нужно выставить в живых, говорящих примерах — словом, много того, о чем нужно напомнить нынешнему современному человеку и что принимается ушами многих только тогда, когда скажется в высоком настроении поэтической силы. А сила эта не подымается, когда болезненна голова. Обыкновенно работается у меня там, где находится ненатопленное тепло, где я могу утреннее утружденье головы развеять и рассеять послеобедним пребываньем и прогулками на благорастворенном теплом воздухе; без того у меня голова на другой день не свежа и не годится к делу. Но верю, что Бог властен сделать всё, и Его милосердию нет границ: может и под суровым воздухом Черного моря, в самой Одессе, всё еще холодной для меня, найти свежее расположение духа — и тогда, разумеется, я ни за что не выеду за границу, с радостью проведу несколько месяцев с вами, в ожиданьи чего ваш весь Н. Гоголь». В итоге поездка за границу не состоялась, а в Одессу Гоголь прибыл 24 октября 1850 г. и часто виделся с С. вплоть до отъезда из города в конце марта 1851 г.

В конце 1850 г. С. писал своему знакомому Н. В. Неводчикову: «Гоголь прилежно занимается греческою Библией и, спасибо ему, — частит к нам». В мемуарах же он описал свои последние встречи с Гоголем более подробно: «Гоголь прибыл в Одессу, и, как нарочно, умеренная зима ласково встретила и покоила невзыскательного любителя тишины, нешумных бесед и уединенных кабинетных занятий. Сколько ни старались тогда заманить его в круг так называемого большого света, он вежливо уклонялся, сколько мог, от самых лестных предложений, довольствуясь прогулками и частым посещением весьма немногих, в том числе и меня. Истощался ли дружеский разговор, Гоголь охотно принимался за чтение вслух и читал, как говорил, т. е. с приятною важностью. Когда я бывал у него, он с удовольствием уверял меня, что умственная работа подвигается у него вперед и услаждает для него часы уединения. Даже в доме кн. Репнина отвели для Гоголя особую комнату, где он занимался делом, а потом выходил в гостиную и там отдыхал в дружественном собеседовании. Во все воскресные и праздничные дни можно было встретить Гоголя в церкви, в толпе молящихся. А во время Великого поста Гоголь умел отторгаться без огласки от сообщества людей и посвящать по несколько дней врачеванию души своей и богомыслию. Впрочем, сердце влекло его на родину, к родным, которым он обещал провести с ними Пасху. Говоря со мною о скором отъезде своем в Малороссию, Гоголь с умилением приговаривал: „Да знаете ли, что после первых лет молодости моей я не имел счастия отпраздновать в родной семье Светлое Христово Воскресение?“ Тогда пришла нам из Германии весть, что Жуковский с семейством решительно собирается в обратный путь и непременно приедет в Москву летом. Эта надежда еще более ускорила отъезд Гоголя из Одессы; ему хотелось и погостить дорогою дома, и встретить Жуковского в Москве. Но время изменило дружбе нетерпеливой. Путешествие Жуковского было отложено».