— Старые разговоры, — Эвмен невозмутимо помешивал вино миртовой веточкой. — Неужели вы не устали от них? По-моему, я доказал, что понимаю, когда стоит обижаться, а когда — нет. Ну а услуги Царю… Тебе ли, Певкест, не знать, почему до сих пор царские сокровищницы в Сузах, Кинде, Эктабанах набиты золотом, — и война, которая не стихает после Его смерти, не может исчерпать их до дна? Ну а ты, Тевтам, наверное, не забыл, что случилось сразу после кончины Царя, и кто предотвратил бойню. Думаю, что большинство из нас ныне бродило бы по Аиду, если бы резня между фалангой и царской гетайрией все-таки началась. Между прочим на смертном одре Царь молил нас об одном — о согласии. Я не люблю хвалиться старыми заслугами и не хочу продолжать. Давайте прекратим препираться. Безнадежное дело — выбирать лучшего. Безнадежное и глупое.

Тлеполем, сатрап Кармании, словно не слышавший предыдущего разговора, взахлеб принялся вспоминать о пожаре, который хмельной Александр устроил в персидской столице, и Калхас почувствовал, как облегченно вздохнули Иероним с Филиппом. Пастух поблагодарил богов за то, что Дотим в это время нес со своими стрелками дозор на границе солончаковой пустыни. Аркадянин обязательно устроил бы скандал. Если даже вожди аргираспидов приводили его в невменяемое состояние, то разглагольствования сатрапов действовали как запах крови на обезумевшего быка.

— Он прекрасно умеет затыкать рот, — негромко произнес Иероним. — Боюсь только, что это опять ненадолго.

— Наш союз напоминает мне семью, где муж с женой терпеть не могут друг друга, а дети из-за постоянных скандалов готовы бежать из дому, — сказал Калхас.

— Горько, — мотнул головой историк.

— Они никак не могут вколотить в свои ожиревшие мозги, что стратег — единственный из них, кто умеет побеждать. Остальные могут только ворчать. Еще подчиняться. Подчинение должно быть их главной добродетелью, — зло пробубнил Филипп.

Когда закончились воспоминания Тлеполема, Эвмен, как ни в чем ни бывало, обратился к присутствующим:

— Перед охотой персидский сатрап хвастался своими флейтистками. Не забыл ли он про них? По-моему вина выпито достаточно, теперь можно посмотреть и на девушек.

Под одобрительные выкрики послали за флейтистками. Филипп презрительно скривился:

— У них даже не хватает духу раздуть настоящий скандал!

— Да убережет нас от этого Зевс! — Иероним смотрел на сатрапов более опасливо: — Может быть, они просто не хотят сейчас раздувать скандал? Что-то общее в их действиях есть. Обрати внимание, Филипп: Тевтам последнее время все чаще поддакивает Певкесту. И бьют они в одну точку — мол, положение автократора — дело временное. До какой только поры? Что они этим хотят сказать?

— А! Пустые угрозы! — отмахнулся Филипп.

— Боюсь, нет, — Иероним повернулся к Калхасу: — Боги не подсказывают тебе?

— Молчат. И без богов ясно, что дело неладно.

— Вот только что у них на уме? — Иероним теребил нос, вглядываясь в пьянеющие лица сатрапов. — Как узнать? У них какие-то свои взгляды, совсем не дальновидные интересы. Знаешь, Калхас, когда я думаю об этом, мне всегда в голову приходит одна и та же картина: рыбы, вытащенные на берег. Они вращают глазами, пусто, бессмысленно. Мне кажется, что рыбы нас не видят — мы в каком-то другом мире, непроницаемом для их глаз. А что они видят — не знаю. Так и эти сатрапы. Я не понимаю их и, боюсь, уже не пойму. А они не понимают Эвмена.

— Тогда не ломай голову. — Филипп принял из рук слуги чашу с горячим хиосским вином. — Поедая рыб, я никогда не думаю, видят они меня, или нет.

Смуглые персиянки, облаченные в праздничные одеяния афинских флейтисток, присаживались на ложа к пирующим. Их одежды распахивались, обнажая загорелые, округлые колени. Калхас, чьи мысли вернулись к Гиртеаде, машинально обнял одну, потом заставил встать и подтолкнул к Филиппу.

— Иероним, неужели ни один из лекарей стратега не понимает в беременности ничего? Честно говоря, мне становится не по себе, когда эти габиенские старухи начинают бормотать свои заклинания или размахивать вокруг Гиртеады волчьими хвостами.

— Не волнуйся, — историк понимающе улыбнулся. — Чем меньше лекарь вмешивается в это дело, тем лучше. Здесь все происходит само собой: хлоп! — и готово.

— Ты меня не успокаивай, — мрачно покачал головой Калхас. — Я сам хочу присутствовать при этом. Хочу держать ее за руку. И прицеплю себе на пояс меч: чтобы колдуньи не смели вытворить какую-нибудь гадость.

— Ну, если тебе будет спокойнее — присутствуй. Только выпей прежде вина. И побольше. Говорят, смотреть на это тяжелее, чем испытывать самому.

С приходом флейтисток хмель окончательно овладел сатрапами. Казалось, они готовы были совокупляться с персиянками прямо здесь, перед троном. Эвмен приказал слугам уводить самых нетерпеливых в боковые помещения шатра. Только Тевтам оставался равнодушен к женским прелестям. Калхас тайком наблюдал за тем, как его взгляд обращается то к Певкесту, то к стратегу, то к Антигену, причем вид последнего вызывал в душе аргираспида какие-то неприятные мысли. Глаза Тевтама становились темными, непроницаемыми и пугающими. Калхас понимал, как далек был от истины Дотим, считавший этого человека тупицей. Пожалуй, он был самым страшным среди македонян. Что-то мертвенное виделось пастуху в том, как Тевтам относится к жизни. Последнее время он опасался, что аргираспид может выкинуть неожиданную и губительную для всех вещь.