Шрифт:
— Ты навещай его, Миша. А мать я сюда не пущу, не выдержит… В случае чего телеграфируйте…
И опять повисло тяжелое молчание. Когда засвистел тепловоз, Антон Андреевич вздрогнул и, болезненно сморщившись, встал.
— Папа! — позвала Тани.
— Да, да, я знаю… Ехать… — сказал он и, сгорбившись, — пошел к вагону.
Ночевала Таня у Михаила. Бойкая темноглазая Анна, жена Михаила, встретила ее ласково. От всей комнаты веяло покоем, уютом, размеренной семейной жизнью. На столе, напоминая о весне, стояли цветы. Хлопотали с запоздавшим ужином хозяева.
«Вот так и мы когда-то…» — подумала Таня, сдерживая слезы.
— Кушай, Танечка, кушай, — угощал Михаил.
«Бывало, и Сережа так же…» Кусок хлеба застрял в горле, звякнув, из рук упала ложка. Таня потянулась ее достать и, уронив голову на стол, заплакала.
Ее не успокаивали. Молчал Михаил, украдкой вытирала слезы Анна. Слова были ни к чему… Они, как ветер при пожаре, только сильнее раздули бы огонь.
В постели Таня долго не могла заснуть. Широко раскрытыми глазами смотрела в темноту, пыталась вспомнить, каким был Первомай в прошлом году, но мысли неуловимыми путями уходили в сторону и вели в предстоящий день, к предстоя-шей операции.
Едва забрезжил рассвет, Таня была уже на ногах. Городской транспорт еще не работал, и она пешком через весь город пошла в больницу.
4
С утра по дороге двигались колонны демонстрантов. Час си часу поток их нарастал, гуще звучали голоса, громче становились песни. Ветер подхватывал их обрывки и бросал в распахнутые форточки больницы, разбивал о горящие солнцем оконные стекла.
Григорий Васильевич Кузнецов, в новеньком, белоснежном халате, стремительно вошел в палату.
— С праздником вас, друзья! Какир сны мнились, Сережа, на новом месте? Ну, ничего, ничего… Сделаем сегодня небольшую операцию, жизнь пойдет веселее! Сердишься, что нe дали морфий? Напрасно. Вот старожил наш, Иван Егорович Ларин, по собственному опыту может подтвердить. — Кузнецов улыбнулся. — Правильно, Егорыч?
— Уж это так. Спасибо вам… А бывало, тоже зубами скрипел.
— Поделись с соседом опытом. Не тем, конечно, как злиться и скрипеть зубами.
И сразу потеплело в палате. Исчезла сковывающая атмосфера, поселившаяся вчера с новым тяжелобольным человеком.
Когда врач ушел, заговорили все сразу, наперебой. Каждый хотел рассказать наиболее трудный случай из жизни, который, по его мнению, может послужить образцом стойкости для Сергея, даст силы духа, необходимые ему там, за плотно прикрытой дверью с пугающей надписью «Операционная».
— Лежал со мной под Берлином, то есть в лазарете, один артиллерист, уставившись взглядом в потолок, рассказывал Егорыч. — Вот так, койки рядом. Константином звали… Костей то есть… Красавец парень… гармонист, отчаянный! Не повезло ему на войне, шибко не повезло. Перед самым концом поранил его фашист. В ногу и глаза. Шлепнул миной, и свет белый у солдата померк… И четверо суток он, Костя-Константин, полз по лесу к своим. Голодный, холодный на-раненный, сплошной ночью… Говорит, застрелиться хотел, пистолет достал из кобуры. А потом меня, то есть Костю, такое зло взяло: зачем же я, едрена-матрена, до ихнего логова аж от самого Сталинграда шел?! Нет, фашист, не радоваться тебе моей смерти! И дополз к своим. Лечился в Одессе, глаз один ему восстановили — не совсем, правда, процентов на сорок. Об этом я узнал уже после войны. Случайно встретил в одном селе. Угадал и он меня по голосу… Он в том селе клубом заворачивает. Женился, детишки есть, а как же… двое. Степка институт кончает, старшой его, а младший, Ванятка, то есть тезка мой, в школе учится. Костин баян вся округа сходится послушать!
— А вот у нас, на Волховском фронте, был случай, — начал Остап Иосифович.
Сергей слушал и не слушал, а все равно видел переполненные лазареты, полевые госпитали от Сталинграда до Берлина с чудо-людьми, перед мужеством которых отступали тысячи смертей.
Сергей нетерпеливо поглядывал на дверь. Ждал Таню. Его не пугала операция. Он понимал: она будет тяжелой, долгой, но ни о ней, ни о ее исходе не думал, как будто не он, Сергей Петров, должен сейчас в третий раз лечь на операционный стол, а кто-то другой, едва ему знакомый, которому жизнь почему-то стала мучительной обузой.
— А ты запомни, сынок! Тот, кто любит жизнь, борется за нее! — Егорыч откашлялся, свесив ноги, сел на кровати. — Конечно, трудно, когда средь бела дня — камень на голову… Кажется, что и солнце перестало светить. Со всеми так. Ты думаешь, те ребята, о которых рассказывали, были какие-то особенные? Ничего подобного! То есть смертные, как и мы с тобой. Но жизнь они крепко любили, зубами дрались за нее! Я это к тому говорю — жизнь стоит того, чтобы за нее драться до конца.
В коридоре звякнул звонок. В палате смолкли. По окну Скользнула песня, прилетевшая от праздничных колонн, скрипнула дверь, и в палату въехала коляска для перевозки больных на операцию.
«Таня не успела, — подумал Сергей и мысленно стал успокаивать себя: Придет, обязательно придет».
Проезжая по коридору к операционной, Сергей опять услышал песню. «Поют…» — подумал он и прислушался.
В раскрытое окно неслось:
Так ликуй и вершись В трубных звуках весеннего гимна! Я люблю тебя, жизнь, И надеюсь, что это взаимно.Слова песни резанули какой-то издевательской фальшью.
— Везите! Скорей!..
Сестра прибавила шаг, испуганная криком Сергея.