Дядя Григорий дал волю негодованию. Попало и царю, и режиму, и отдельному корпусу жандармов, и даже Думе, которая, "в конце концов, господа, ей-богу же, только грызет семечки".

– Однако что вы, Егор, намерены делать?
– спросил дядя уже охрипшим голосом.
– Мой дом - к вашим услугам, но, голубчик...

И он опять, подняв брови, забормотал что-то невнятное.

Абозов громко засмеялся, и морщины разгладились у него на лице, залившемся румянцем. Маша быстро подсела рядом и, глядя в глаза, воскликнула:

– Егор! Вот теперь я вас по-настоящему вспомнила. Вы были ужасно противный мальчишка. Говорили всем наперекор, не признавали авторитета Белинского, дразнили нас коричневыми сосульками и собирались бежать к бурам. Дядя Григорий, ни в каком случае его нельзя отпускать.

– Нет, приятельница, - ответил Абозов, - может быть, даже мне и не хочется, но я уйду. Во-первых, мне у вас делать нечего, а затем я ловчусь попасть в Нью-Йорк. У меня там маленькое дельце. Перед отъездом зайду, и даже не раз.

После завтрака Абозов лег досыпать у дяди на оттоманке, а в сумерках попросил чистый носовой платок и незаметно для всех скрылся. Машино воображение он поразил необыкновенно, и она ходила задумчивая целую неделю.

Грибунин сразу заметил в ней перемену, львиной своей душой понял это по-своему и придумал поездку в автомобиле за город. Мать и дядя Григорий пришли в восторг, и утром в конце мая Грибунин, подъехав на белой собственной машине, в которой стояла корзина от Елисеева, усадил всю семью на кожаные сиденья, надел страшные очки, вскочил рядом с шофером и приказал ему не дремать на поворотах.

Полетели навстречу бульвары, дома, афиши, окна, прохожие, деревья парка. Свежий майский ветер, пахнувший черемухой и лучком зеленой травы, забирался под кофточку, срывал вуаль, щекотал шею круглыми пальчиками и из-под клетчатой фуражки взметал львиную грибунинскую гриву.

– Удивительно! Прелестно! Вот истинное торжество культуры!
– повторял дядя.

Мать широко улыбалась, придерживая шляпу с виноградной лозой. Вылетев на шоссе, где артель каменщиков колола щебень, Грибунин остановил машину и широким жестом показал на поля.

– Матушка-Россия...
– сказал он с подъемом.

Маше сейчас же стало неудобно. Отвернувшись и стараясь не слушать дальнейшего, она разглядывала рабочих. Они теперь курили, сплевывая и говоря:

– Эта машина не русская, - по колесам вижу.

– Много ты по колесам узнаешь. В ней главная сила в заду.

– Ребята, а к чему этот старается?

– Кто?

– Волосатый барин.

– Дома не наговорился, в поле ему просторнее.

– От пищи бесится.

Крайний из рабочих, в линялой синей рубахе, сидевший до этого спиною, повернулся, и Маша узнала Абозова. Она вскрикнула. Он торопливо поднял палец, делая знак, и с силой принялся бить молотом по щебню.

Продолжение прогулки было отравлено. Маша вернулась домой с головной болью. Спустя несколько дней она нашла у себя на столе записочку:

"Я арестован. Должно быть, не увидимся. Очень досадно, что думаю о вас каждый день. Прощайте".

Вот этого человека Маша и встретила на углу Кузнецкого и Петровки; оглядывая друг друга, - он - с восхищением, она - почти с испугом, - они выбирались из толпы.

Абозов окреп за эти годы, раздался в плечах, на сильно загорелом, бритом лице исчезли прежние морщины - следы тюрьмы и подполья, глаза были мрачные, точно одичавшие, и только при взгляде на Машу они смягчались почти до влюбленного испуга, точно девушка, идущая рядом, близостью своей, улыбками, поспешными вопросами производила в душе непривычный и радостный беспорядок.

На слова Маши, почему от него не было вестей и что: "Мы, Егор, считали вас погибшим и очень горевали", - Абозов ответил, смягчая, насколько возможно, низкий грудной голос:

– Я теперь, как говорится, не Егор, а Емельян Седых. А писать я вам писал не раз из Нью-Йорка, - значит, письма пропадали. В Нью-Йорк я все-таки пробрался, хотя на этот раз не совсем благополучно: была неудобная одна встреча в тайге с этим самым Емельяном Седых. Вот даже следок остался.
– Он слегка отогнул воротник на шее, где был синеватый шрам.
– Я вам к тому рассказываю, что вы некоторым образом принимали участие в моих приключениях. Я вас не забыл. Думал о вас пять лет, честное слово.
– Он говорил быстро и отрывисто, как человек, молчавший слишком долго.
– Что мы встретились, - это большая удача. Я даже хотел заехать к вам, да неловко: обтрепался, видите, одичал, и сапожищи - смотрите, какие страшные. Третий год воюю.

Они дошли до Театральной площади и сели в сквере на скамье. Абозов закурил было папиросочку, но, спохватившись, что табак вонючий, загасил огонек пальцами и бросил окурок в клумбу. Засунув руки, чтобы их не было видно, в рукава шинели, он рассказывал о Нью-Йорке, насчет которого у него были свои планы: "Великолепнейший, свежий и весьма приготовленный город, туда только нужно припустить десяток бойких молодцов, позубастее". Затем описал возвращение в Россию на фронт, под видом Седых. Говорил о войне, и о солдатах, и о том, что повсюду тревога, точно "надвинулась гроза, и куры в панике лезут под кусты и амбары". "Чудесное время!
– воскликнул он смеясь.
– Трудно, но весело дышать, Маша. А вам не кажется странным, что сегодня из Петрограда нет газет?"