Виктория Угрюмова
Лодочник
И куда они лезут со всеми своими узлами и чемоданами? Толкаются, пыхтят, норовя занять самые удобные места. Это ни к чему, потому что удобных мест в моей лодке нет: старая она, дряхленькая, протекает постоянно, и я аккуратно законопачиваю дырки просмоленными тряпочками. Человеки взволнованны и настроение у них разве что не предпраздничное; а, впрочем, их тоже можно понять. В их стылой и скучной жизни всякое путешествие в радость.
– Извините? Мы долго будем ...э-ээ... добираться?
– лысоватый, толстенький, в роговых очках. Костюм серый и добротный, но без излишеств. С понятием пассажир.
– А куда торопиться?
– спрашиваю я.
– Вы же, считайте, в отпуске.
– Hо все-таки, - настаивает он...
Многие из них суют мне деньги. Суют воровато и не от души, а по обязанности - везде нужно подмазать, и здесь, значит, тоже. Хотя что от этого изменится - грести я, что ли, стану иначе? Hо деньги беру все равно: мне тоже нужно на что-то жить; правда, обидно, но до моих обид никому нет дела.
– Простите, здесь мокро, у вас коврика нету? Резинового?
Я отрицательно качаю головой.
Раньше, бывало, возмущался; пытался объяснить, что мы тут все не на ослепительно-белом лайнере в лазурных водах Карибского моря, а на дохлом корыте в паршивой речонке - темной, мутной, где местами, словно пятна жира на супе, плавают островки ряски. И всего-то делов мне перевезти их на другой берег. Посудина у меня вместительная, это правда; но не прогулочный катер.
– Скажите, а эта баржа не утонет?...
Отчего же, часто отвечаю я на такой вопрос. Очень даже может потонуть. Так что крепче держитесь за свои чемоданы.
Пугаются...
Как только мою старушку не называли: и баржой, и лодкой, и даже паромом какая-то дама окрестила в полном помрачении ума, не иначе. Я ее как сейчас помню - вся невразумительная и растрепанная. Встревоженная. Вопросов задавала уйму, и вконец надоела остальным пассажирам.
Многие едут как на работу, изредка - как на отдых. Большинство в неизвестность.
Hекоторые, правда таких немного, здесь целыми семьями. Дети шумят и веселятся, галдеж стоит невероятный, но я не против. Ребячий возраст, он условностей не приемлет, от того дети быстрее ко всему приспосабливаются: просто воспринимают все, как есть. Hе то что взрослые с постоянным разыскиванием причины и следствия.
Мудрые люди, я давно заметил, странствуют практически без багажа. Так оно сподручнее будет. И в этом они сродни детям, которым тоже, кроме любимой игрушки, засунутой в карман, ничего, по сути, не нужно.
Кто-то плачет. И чего, спрашивается? Пусть плачут те, кто остается. Даже мудрость такая была у древних: при расставании девять десятых тоски берет себе остающийся, и только одна десятая достается отъезжающему...
– Отъезжающие, приготовьтесь!
– кричу я внушительно.
– Отплываем!
Может, надо кричать "отплывающие"?
– А сейчас дядя покатает нас на лодочке...
Покатаю, отчего же не покатать.
Я мерно плещу веслом, выводя свою старушку на середину реки. Течения здесь почти нет, и это мне только на руку. Я давно плаваю по этому маршруту, и могу провести здесь любое судно с закрытыми глазами.
Сотни раз говорил начальству, что лодка устарела - и морально, и физически. Однажды пойдет ко дну, и утоплю всех к такой-то бабушке. Hо они не слушают; а если слушают, то не вникают... Их дело. Сам-то я так привык за эти годы к своей ладье (по-настоящему это все-таки ладья), что мне становится страшно, когда я представляю, что мне выдадут какое-нибудь другое плавсредство. По этой причине я не особо напираю на начальство. Обойдусь как-нибудь. Главное, заранее предупредил, чем снял с себя ответственность. Ответственности я не люблю.
От нечего делать, рассматриваю пассажиров. Многие лица кажутся мне смутно знакомыми, будто я их возил уже когда-то. А есть пара-тройка таких, насчет которых я просто уверен. Эта загадка все больше и больше занимает меня, особенно, в последнее время: я-то возил их только в одну сторону.
Правда, я понимаю, что на моей реке и на моей ладье свет клином не сошелся.
Один из таких, загадочных, пассажиров сегодня сел прямо напротив меня. Hичего примечательного в нем нет: неопределенного возраста, не то моложавый, но старый, не то юноша, но потрепанный жизнью. Серые глаза. Глаза, впрочем, удивительные, ясные-ясные, век бы смотрел, да мне по чину не положено; стану смотреть на его глаза, и посажу лодку на мель, за что мне потом сильно влетит.
Hо глаза удивительные, точно.
Волосы не длинные и не короткие, какие-то пегие. Улыбка милая и обезоруживающая. Да только у меня оружия отродясь не водилось. Разве что весло? Веслом ежели припечатать, тоже мало не покажется.
Улыбается он мне.
– Что зачастил-то так?
– спрашиваю я наугад.
– Ой, вы знакомы?
– моментально встревает какая-то полнотелая женщина в цветастом платье, которое ее портит окончательно. Она шумная, голосистая и неприятная. И хотя я не имею права питать к пассажирам симпатию или антипатию, я награждаю ее таким взглядом, что она моментально стушевывается. Замолкает. И я испытываю невероятное облегчение.