Первое столетие танского государства ознаменовалось политической стабильностью и относительным миром, в чем Ван Вэй усматривает не только заслуги правителей, но и распространяющегося буддизма: "Вы [император)... управляете делами в соответствии с правилами [буддийского вероучения), никогда ничего не пропускаете, восстановили государство и взяли на себя бразды правления, цените чистую дхарму с тем, чтобы учить людей, благополучно собрали сотни мер зерна, и природные условия при вашем правлении хорошие. Вы не применяли оружие, а враги разбиты, не доставили беспокойства всем живущим, а добились симпатии народа. Это прекрасные деяния, когда народ в высшей степени счастлив, а монахи преодолевают дхарму" ("Доклад по поводу установления вывески, написанной императорской рукой на пагоде. Благодарность монахов императору - "великому проникшему" и "великому просветителю"" 1257, с. 313]).

Не раз приходила Ван Вэю мысль навсегда посвятить свою жизнь буддизму, для чего он собирался стать монахом: "А у меня, когда мать умерла, появилось желание стать монахом, я постоянно стремился добиться счастья для души моей умершей матери" ("Докладная записка императору с просьбой о пожертвовании личного поместья буддийскому храму" [257, с. 320]). Несмотря на то что Ван Вэй так и не принял монашество, в память о своей умершей матери он решил пожертвовать свое личное поместье храму: "Отдаю пыль суеты мирской (т. е. поместье.
– Г. Д.) Небу и Земле" и более того: "Я сейчас в уезде Лантянь в горах построил жилище с соломенной крышей и буддийскую кумирню, посадил фруктовый сад и бамбуковую рощу. Все это места, где моя покойная мать когда-то жила, сидела, где она ходила". В буддийском храме, которому Ван Вэй пожертвовал свое поместье, вероятно, обитали знакомые монахи поэта, да, кроме того, в этом же прошении он надеется "...на разрешение перейти нескольким монахам из других монастырей - это семеро известных монахов, которые возглавили бы храм и проводили служение чань". Большое число друзей из среды буддийских монахов позволяло Ван Вэю постоянно совершенствоваться в теории и практике буддизма, в своих произведениях он выступает как теоретик буддийского вероучения, но рассуждения свои поэт строит не только на основании буддийских сутр и специальных трудов, а обращается к традиционным китайским учениям, китайской мифологии.

Так, в прозаическом произведении "Докладная записка по случаю получения императорского указа подробно растолковать иллюстрации книги "Императоры, черепахи и зеркала" {Панцирь черепахи и зеркала использовались при гадании.}. Из этих двух книг приказано выбрать, что необходимо, и подать докладную записку императору" Ван Вэй оперирует целым арсеналом традиционных китайских и буддийских понятий. Поэт рассуждает как ученый-филолог о происхождении названия книги "Императоры, черепахи и зеркала" и об этимологии слова "шгуй" - "черепаха", с помощью [панциря] которой можно гадать, а при помощи зеркала можно получить отражение [событий]: "По тому, как древние императоры управляли - хорошо ли дурно, - можно предугадать, что будет в следующих поколениях, можно узнать, будет ли процветание или упадок, подъем или гибель. По этой причине те императоры, которые управляли подобно императору Яо и императору Шуню, непременно процветали, а те, которые управляли подобно императорам Чэнтану и Увану, непременно были на подъеме. Те же, кто управлял подобно циньскому Хуану и ханьскому Уди, обязательно оказывались в упадке, а те, кто управлял подобно сясскому Цзе и иньскому Чжоу, обязательно подвергались уничтожению. Сказанное здесь от подобного гадания непременно узнаешь, а как осветишь [зеркалом), непременно увидишь. По этой причине назвали "Иллюстрации, черепахи и зеркала". Я полагаю, что показанные иллюстрации можно как раз назвать "Иллюстрации древних императоров", "Иллюстрации, черепахи и зеркала"".

Ван Вэй высказывает и опасение: "Название и действительное [содержание] немного расходятся, к тому же многое не взято из тринадцати книг конфуцианского канона или же взято то, что сказано в философских трактатах [древности]. А кроме того, взято из сочинения Цао Чжи "Летающий дракон"... и других сочинений. Все эти слова из сочинений разных эпох, и они не относятся к делам, отмеченным в конфуцианских канонах и исторических хрониках". Ван Вэй стремится дать исторические сведения о временах древности, начиная с мифических императоров Яо и Шуня, упоминает конфуцианские каноны, желая тем самым показать читателю органическую связь всей истории Китая, традиционных китайских учений с буддийским вероучением. Он едва ли не самый первый обратил внимание на близость китайского буддизма с классической "Книгой перемен" - "Ицзином", основополагающим текстом древней китайской философии: "В "Ицзине" сказано: триграмма "цянь"... Это было в те времена, когда не было ничего сущего. Это и есть начало "цянь", а "цянь" основал субстанцию "юань". Юань в применении на практике есть цянь. А еще прежде была школа "дао". Дао порождает одно, одно порождает два, два порождает три, а три порождает десять тысяч вещей". После упоминания школы даосов, основанной Лаоцзы, и приведения цитаты из "Даодэцзин" Ван Вэй подводит читателя к китайскому буддизму, к вновь появившимся переводам на китайский язык буддийских сутр: "В недавно появившихся буддийских сутрах есть восемь понятий, по которым считается, что все спокойствие не признает то, что есть (т. е. бытие.
– Г. Д.). А восьмое понятие содержит в себе все семена Трипитаки. Шестое понятие уже разделяет основные пять инь и восемнадцать идей". Восемь понятий, упоминаемых Ван Вэем, включают "лю гэнь" - "шесть основ" (зрение, слух, обоняние, язык, тело, мысли) и два понятия, связанные с последней из шести основ "ши" - "мысли". А понятие "восемнадцать идей" "шиба цзе" - взято Ван Вэем из сутры "Фанганьцзин" и включает "шесть основ" - "лю гэнь", "шесть границ" - "лю цзин", "шесть знаний" - "лю ши". Ван Вэй пытается не только соединить воедино различные течения буддийского вероучения, но и органически слить традиционные китайские воззрения с буддизмом. В прозаических произведениях Ван Вэя находят свое место и социальные мотивы: "Правые чиновники в последнее время увидели на дорогах мерзнущих и голодных людей. Утром они еще стонут, а вечером уже заполняются канавы [их трупами]". Об этом поэт говорит в произведении "Доклад с просьбой о передаче зерна и должностного участка (находящихся в ведении у управления]; жертвую бедным людям суповую похлебку из зерна". Но Ван Вэй тут же как бы сглаживает свое высказывание о бедствиях народа, обращаясь к императору: "Ваше Величество мудры и милосердны, всей душой болеете |за народ): пожертвовали ему сваренный казенный суп, так что в течение года многие |благодаря этому) уцелели. Это добродетель крайней гуманности".

За подобные благодеяния Ван Вэй обещает императору буддийские вознаграждения и защиту Верховного Неба (китайского): "Ответом на пожертвование будет воздаяние, счастье и защита со стороны Неба". Ван Вэю хотелось бы облегчить участь простых людей: "Я надеюсь, что можно передать тому управлению, что ведает раздачей суповой похлебки, один должностной участок, так что у государства нисколько не уменьшится зерна, а те, кто в крайней бедности, возможно, обретут новую жизнь, с тем чтобы было высшее счастье самому мудрецу" (т. е. императору.
– Г. Д.}.

Хотя чаще всего исследователи говорят о Ван Вэе как приверженце школы чань, прозаические буддийские произведения поэта указывают, скорее, на влияние буддизма махаяны вообще. Безусловно, Ван Вэй не мог не знать о существенных различиях в этих направлениях и, возможно, как и многие его предшественники и последующие приверженцы буддизма, пытался свести воедино разрозненные школы и выработать единую цельную систему. Хотя не исключено, что Ван Вэй не желал проводить большого различия между учением школы чань и буддизмом махаяны, умышленно смешивая различные аспекты этих направлений.

Надпись на стеле

Отношение Ван Вэя к природе и взаимоотношения с ней во многом были определены его длительными и серьезными занятиями буддийским учением, в особенности китайской разновидностью - учением школы чань. Бесспорно влияние эстетических воззрений поэта на литературу и живопись Китая последующих столетий. В этой связи представляется важным обращение к духовной предтече Ван Вэя - шестому чаньскому патриарху Хуэйнэну, которому поэт посвятил прозаическое произведение "Надпись на стеле чаньскому наставнику Хуэйнэну" {В сборнике "Теоретические проблемы изучения литератур Дальнего Востока" (М., 1974) были опубликованы краткие тезисы Е. В. Завадской "Философское кредо Ван Вэя" на основе этой эпитафии.}. Это прозаическое произведение было написано на склоне лет по заказу одной из буддийских общин, возможно, по заказу самого известного ученика Хуэйнэна, о котором уже упоминалось, Шэньхуэя. Вполне очевидно, что Ван Вэй признавал приоритет Хуэйнэна, достойным преемником которого он считал Шэньхуэя (в произведениях Ван Вэя не удалось обнаружить прямых указаний, свидетельствующих о знакомстве поэта с Шэньхуэем): "Его (Хуэйнэна.
– Г. Д.) ученик по имени Шэньхуэй встретил наставника, когда тот был на закате жизни, и стал постигать высшую буддийскую истину в срединных годах. Широкая натура заложена во всех простых людях, [Шэньхуэй] острым умом превосходил образованных людей, и это было с его стороны последним подношением Хуэйнэну".

Эпитафия Хуэйнэну - достаточно крупное произведение в прозе (более тысячи трехсот иероглифов), каких в наследии Ван Вэя мало. Условно это произведение можно разделить на несколько частей. Первая часть своеобразное вступление, где поэт приводит некоторые положения учения Хуэйнэна философского характера: "Когда нет бытия, от которого можно отказаться, это значит достичь источника бытия. Когда нет Пустоты, где можно что-то разместить, это значит познать основу Пустоты". Весьма аллегорично, намеком поэт высказывает свое отношение к сути учения Хуэйнэна, выступая противником внешних, поверхностных суждений: "Рассыпает цветы небесная фея, которая может обратить монаха в иной облик. Тогда-то и можно познать, что дхарма не рождается, а появляется посредством мысли, она такова, что невозможно взять, дхарма всегда истинна". Ван Вэй неслучайно обращается к буддийской притче о небесной фее из "Вималакиртисутры". В этой притче повествуется о некоей небесной фее, с которой беседовал один из учеников Будды Шакьямуни - Шарипутра. Последний пытался добиться от феи ответа относительно ее женского облика, который, по сути своей, уже (согласно буддийскому учению) нечист и греховен. Небесная фея увещевает Шарипутру, говоря, что внешняя оболочка, внешняя сторона не имеют значения, важно внутреннее содержание, истинная, внутренняя суть. Но Шарипутра не унимался, тогда фея превратила его в женщину, и Шарипутра, скрывшийся под женским обликом, не изменил сути своей. Затем небесная фея обратилась с тем же вопросим к Шарипутре, который наконец-то осознал всю бессмысленность этого вопроса.