Город спал. Глухая темнота заливала улицы и переулки. Мы спотыкались о камни мостовой, налетали друг на друга, оступались в выбоины и мечтали.

– Две легковых машины, - говорил Орька.
– Самых лучших. Две "чайки". Для всего класса. Одну для мальчишек, другую для девчонок.

– А себе по велосипеду, - добавлял я.

– Два волейбольных мяча. Один девчонкам, другой нам.

– Тогда надо и сетки.

– Фотоаппараты, - сказал Орька.

– Борьке Линевскому боксерские перчатки.

– Электрическую машину.

– Какую еще электрическую машину?

– Которую мы разбили в физическом кабинете, помнишь?

– А, ту самую? Купим!

– Горны, - сказал я.
– Пионерские горны.

– И новые барабаны.

– Слушай, а что, если на летних каникулах всем классом махнуть в Москву?

– Махнем, - сказал Орька.

Так мы дошли до Орькиного переулка. Около дома Орьку уже поджидала мать.

– Ты где шатаешься, паршивец?
– спросила она. По голосу я понял, что и мне лучше не попадаться ей на глаза.

– Ты не забудь, - шепнул Орька.
– Завтра в одиннадцать.

В нашем городе заведующего краеведческим музеем Алексея Николаевича Гуковского все считали чудаком.

Алексею Николаевичу было на вид лет шестьдесят, но держался он очень прямо, и ветер трепал на его голове пепельно-серые волосы. Зимой и летом Гуковский ходил в одном и том же сером плаще с одной пуговицей. На боку у него висела зеленая парусиновая сумка от противогаза, в которую он собирал голыши на берегу реки, корни каких-то растений, семена и просто комья земли с кукурузных полей. Он жил один при музее, в тесной комнатушке с окном, выходящим на задний двор, заваленный древними могильными плитами, каменными щербатыми крестами, жерновами и старыми ящиками.

Он любил ребят и разговаривал с ними охотнее, чем со взрослыми, а ребята тащили к нему все, что удавалось раскопать на пыльных чердаках, в земле и на полуразмытых дождями обрывистых берегах реки.

В музее почти не было посетителей. Местные жители давно уже знали, что в какой витрине лежит, и по маленьким комнатам, которые назывались залами, бродили, перешептываясь, только курортники.

Мы пришли к открытию музея. Мы слышали, как изнутри отодвигают железный засов, как загремел ключ в замочной скважине, потом дверь распахнулась, и мы увидели Гуковского.

– Здравствуйте, - сказал он.
– Принесли что-нибудь?

– Принесли, - сказал Орька.

– Проходите, - он отодвинулся в сторону и пропустил нас в темный прохладный коридор.

И вот мы сидим в кабинете Алексея Николаевича в глубоких кожаных креслах, из которых кое-где торчит набивка. Окно кабинета распахнуто, солнце дымными лучами бьет нам прямо в глаза, и мы жмуримся от свежего утреннего света.

– Ну, показывайте добычу, - говорит Алексей Николаевич, присаживаясь за большой письменный стол, обтянутый зеленым канцелярским сукном.

Орька достает из кармана записную книжку, из нее - целлофановый конвертик, в который мы вложили марку, чтобы она не терлась и не пачкалась, и кладет конвертик на стол.

– Только одна марка?
– удивляется Гуковский.

– Только одна, - говорит Орька.
– Нам нужно знать, настоящая она или нет.

– Посмотрим, посмотрим, - говорит Гуковский и вынимает из ящика стола большую, как чайное блюдце, лупу...

Больше всего меня поразило то, что старый, седой Алексей Николаевич, присмотревшись к марке, вдруг закричал, как Орька:

– "Розовая Гвиана"!

Он склонился над маркой и осмотрел все ее уголки, то придвигая лупу к своему носу, то отводя ее подальше от глаз.

– Да, да, Постидж Бритиш, "Дамус Петимус", - бормотал он, вглядываясь в розовый корабль на розовых волнах.

Потом он осторожно прикоснулся к целлофановому конверту пальцем. Потом вынул из кармана пинцет с широкими плоскими концами, выудил марку из конвертика, перевернул ее, осмотрел сзади, осмотрел с ребра и наконец, вложив ее обратно в конверт, посмотрел на нас.

– Где вы нашли эту марку?

– Я ее... выменял, - сказал Орька.

– У кого?

– У какого-то мальчишки.

– У какого мальчишки?

– Не знаю. Я его никогда раньше не видел, - сказал Орька.

– Черт возьми, это какой-то бред!
– вскрикнул Гуковский, бросая лупу на стол.
– Двенадцатилетние сорванцы шатаются по улицам, играют в бабки и обмениваются уникальнейшими марками в мире! Нет, я сейчас сойду с ума!

Он снова посмотрел на марку в лупу.

– Отлично сохранилась. А вы знаете, что таких марок только две штуки? Вы знаете, что это за марка?