Ложь

Аннотация

Стояла ранняя весна. Неяркое солнце прохладно касалось серого, слежавшегося снега. Небо просвечивало сквозь ветви ивы, где пушистые барашки уже готовились брызнуть золотой дымкой цветения. Черный «роллс-ройс» несся по коннектикутскому шоссе из Нью-Йорка. За рулем сидел негр-шофер Бен Баркли. — Не превышайте скорости, Бен, — сказал доктор Ремензель, — пусть эти ограничения и кажутся нелепыми, все равно надо их придерживаться. Спешить некуда — времени у вас предостаточно. Бен сбавил скорость. — Машине-то по весне будто самой невтерпеж, так и рвется вперед, — объяснил он. — А вы старайтесь ее сдерживать, — сказал доктор. — Слушаюсь, сэр! — сказал Бэн. И, понизив голос, заговорил с Эли Ремензелем, тринадцатилетним сыном доктора, который сидел с ним рядом: — Весне всякая тварь радуется — и человеки и звери, — сказал Бен. — Даже машине и той весело. — Угу, — сказал Эли. — Всем весело, — сказал Бен. — Небось и тебе тоже весело? — Да, да, — бесцветным голосом сказал Эли. — Еще бы! В такую школу едешь, в самую распрекрасную. «Самая распрекрасная школа» называлась Уайтхиллской мужской школой. Это был частный интернат в Норс-Мартоне. Туда и направлялся «роллс-ройс». Надо было зачислить Эли на осенний семестр, а его отцу, окончившему эту же школу в 1939 году, принять участие в собрании попечительского совета школы. — Сдается мне, что малому не так уж весело, доктор, — сказал Бен. Но говорил он это не всерьез. Просто весна располагала к бесцельной болтовне. — Что с тобой, Эли? — рассеянно спросил доктор. Он просматривал чертежи — план пристройки нового крыла в тридцать комнат к старому корпусу, носившему имя Эли Ремензеля, — в честь прапрадедушки доктора. Доктор Ремензель разложил планы на ореховом столике, прикрепленном к спинке переднего сиденья. Доктор был человек крупный, солидный, хороший врач, лечивший людей по призванию, а не ради денег, так как от рождения был богаче шаха персидского. — Тебя что-то беспокоит? — спросил он Эли, не отрываясь от чертежей. — Не-ее… — сказал Эли. Сильвия, красивая мать Эли, сидела рядом с доктором и читала проспект Уайтхиллской школы. — Будь я на твоем месте, — сказала она сыну, — я бы не знала, куда деваться от радости. Ведь начинаются лучшие годы твоей жизни — целых четыре года! — Угу! — сказал Эли. Он не обернулся к ней, и ей пришлось разговаривать с его затылком, с копной жестких курчавых волос над белым крахмальным воротничком. — Интересно, сколько Ремензелей училось в Уайтхилле? — спросила Сильвия. — Это все равно, что спрашивать, сколько на кладбище покойников, — сказал доктор и сразу ответил и на старую шутку, и на вопрос Сильвии: — Все до одного! — Нет, я спрашиваю: если бы сосчитать всех Ремензелей, которые там учились, каким по счету был бы Эли? Вопрос явно не понравился доктору Ремензелю — что-то в нем было бестактное. — Там счет вести не принято, — сказал он. — Ну примерно, — настаивала Сильвия. — О-о-о! — протянул он. — Пришлось бы просмотреть все списки с конца восемнадцатого века, чтобы сосчитать хоть приблизительно. Да еще надо решить, считать ли Ремензелями всех Шофилдов, Гэйли, Маклелланов. — А ты прикинь примерно, прошу тебя, — сказала Сильвия, — хотя бы сколько было настоящих Ремензелей? — Ну, примерно человек тридцать. — И доктор, пожав плечами, снова зашуршал калькой. — Значит, Эли будет тридцать первым! — сказала Сильвия, просияв от радости. — Слышишь, милый, ты — тридцать первый номер, — сказала она затылку сына. Доктор Ремензель снова зашуршал калькой чертежей. — Я вовсе не хочу, чтобы он, как осел, повторял всякую чушь, вроде того, что он, мол, тридцать первый Ремензель. — Ну, он и сам понимает, — сказала Сильвия. Она была бойкая женщина, честолюбивая, но из бедной семьи. После шестнадцати лет замужества она по-прежнему откровенно восхищалась семьями, где богатство переходило по наследству из поколения в поколение. — Я вот что сделаю, — просто для себя, а вовсе не для того, чтобы Эли ходил и хвастался, — сказала Сильвия. — Пока ты будешь на собрании, а Эли в этой самой приемной комиссии или как она там называется, я пойду в архив и сама выясню, какой Эли по порядку. — Отлично, — сказал доктор Ремензель, — пойди и поищи. — И пойду! — сказала Сильвия. — По-моему, это очень интересно, хотя ты и не согласен. Она выжидательно замолчала, но возражений не последовало. Сильвия очень любила показывать мужу, какая она непосредственная и какой он сдержанный, любила в конце спора говорить: «Ну что ж, наверное, я в душе прежняя сельская простушка, но какой я была, такой и останусь, придется тебе с этим примириться». Но сейчас доктору Ремензелю было не до пререканий: он весь погрузился в план нового корпуса. — А в новых комнатах будут камины? — спросила Сильвия. В старом общежитии во многих комнатах были очень красивые камины. — Но это обошлось бы вдвое дороже, — заметил доктор. — Хочу, чтобы у Эли, если можно, была комната с камином, — сказала Сильвия. — Они для старшеклассников. — Ну, может, найдется ход… — Это какой же «ход»? — сказал доктор. — По-твоему, я должен потребовать, чтобы Эли дали комнату с камином? — Ну уж и потребовать… — сказала Сильвия. — Настоятельно попросить, да? — сказал доктор. — Может быть, я до сих пор в душе такая же простушка, — сказала Сильвия, — но вот смотрю я проспект, вижу, сколько зданий носит имя Ремензелей, смотрю дальше — сколько сотен тысяч долларов Ремензели пожертвовали на стипендии… Ну как тут не подумать, что человек, носящий это имя, должен пользоваться хоть какими-то, хотя бы самыми малюсенькими, привилегиями. — Так вот, разреши тебе сказать совершенно определенно, — сказал доктор Ремензель, — ни в коем случае не вздумай просить для Эли каких-то поблажек, понимаешь, ни в коем случае! — Я и не собираюсь, — сказала Сильвия. — И почему ты всегда думаешь, что я поставлю тебя в неловкое положение? — Ничего подобного, — сказал доктор. — Но разве мне нельзя думать, о чем хочу? — сказала Сильвия. — Думай, пожалуйста, — сказал доктор. — И буду! — сказала она весело, ничуть не смутившись, и наклонилась над чертежами. — Как по-твоему, этим людям понравятся их комнаты? — Каким людям? — сказал он. — Ну, этим африканцам, — объяснила она. Речь шла о тридцати мальчиках из Африки, которых по просьбе госдепартамента должны были в будущем семестре принять в Уайтхилл. Из-за них и расширяли общежитие. — Специально для них комнат не будет, — сказал доктор. — Их отделять от других не собираются. — Вот как! — сказала Сильвия и, немного подумав, спросила: — А может так случиться, что Эли попадет в комнату с одним из них? — Новички тянут жребий — кого с кем поселят, — сказал доктор. — В проспекте есть и эта информация. — Эли! — окликнула сына Сильвия. — М-мм? — промычал Эли. — Как тебе понравится, если придется жить в одной комнате с каким-нибудь африканчиком? Эли равнодушно пожал плечами. — Тебе это ничего? — спросила Сильвия. Эли опять дернул плечами. — Наверно, ничего, — сказала Сильвия. — То-то же, — сказал доктор. «Роллс-ройс» поравнялся со старым «шевроле» — такой развалюхой, что задняя дверца была подвязана бельевой веревкой. Доктор Ремензель мимоходом взглянул на водителя и вдруг, обрадованный, взволнованный, крикнул своему шоферу: — Не обгонять! — Перегнувшись через Сильвию, доктор открыл окно и закричал водителю «шевроле»: — Том! Эй! Том! Это был старый товарищ доктора по Уайтхиллу. На нем был шарф уайтхиллских цветов, и он помахал этим шарфом в знак того, что узнал доктора Ремензеля. Потом, указывая на славного сынишку, сидевшего рядом, он знаками и жестами показал, что везет его в Уайтхолл. Доктор Ремензель, расплывшись в улыбке, в свою очередь, кивнул на растрепанный затылок Эли, показывая, что и они едут туда же. В свисте ветра между машинами они ухитрились договориться, что позавтракают вместе в Холли— Хаузе — старинной гостинице, где обслуживали только посетителей Уайтхилла. — Все! — сказал доктор Ремензель шоферу. — Поезжайте! — Знаешь, — сказала Сильвия, — право же, кто-нибудь должен написать статейку… — Она обернулась, посмотрела в окно на старую машину, тарахтящую далеко позади: — Нет, правда, кому-то надо написать. — О чем? — спросил доктор. Вдруг он заметил, что Эли, сгорбившись, почти сползает с сиденья. — Эли! Сядь прямо! — сказал он резко и снова обернулся к Сильвии. — Обычно думают, что эти частные школы только для снобов, для богачей, — сказала Сильвия, — но ведь это неправда! Она перелистала проспект и нашла нужную цитату. — «Принцип школы Уайтхилл, — прочла она, — состоит в том, что даже если семья не в состоянии полностью оплатить обучение ученика в нашей школе, это не должно лишать ребенка возможности учиться. Поэтому приемная комиссия ежегодно выбирает примерно из трех тысяч желающих сто пятьдесят самых способных, самых талантливых мальчиков, даже если кто-нибудь из них не может внести две тысячи долларов за обучение. Тот, кто нуждается в финансовой поддержке, получает ее полностью. В некоторых случаях школа берет на себя заботу об одежде и оплату проезда для стипендиатов». — Сильвия тряхнула головкой: — По-моему, это просто поразительно! А многие даже не понимают, что сын какого-нибудь простого шофера тоже может поступить в Уайтхилл. — Если хватит способностей, — сказал доктор. — И благодаря щедрости Ремензелей, — добавила Сильвия с гордостью. — И многих других людей, — сказал доктор. Сильвия снова стала читать вслух: — «В 1799 году Эли Ремензель положил начало нынешнему фонду стипендий, пожертвовав школе сорок акров земли в Бостоне. Школа до сих пор владеет участком в двенадцать акров, который в настоящее время оценивается в три миллиона долларов». — Эли! — сказал доктор. — Сядь же прямо! Что с тобой? Эли выпрямился было, но тут же, почти соскальзывая с сиденья, уныло осел всем телом, как снеговик в адском пламени. По вполне уважительной причине ему хотелось съежиться, сжаться в комок, исчезнуть, умереть. Но он не мог заставить себя открыть родителям, что это за причина. Все дело было в том, что он знал: ни в какой Уайтхилл его не примут. Он провалился на вступительных экзаменах. А родители об этом не знали, потому что Эли нашел роковое извещение в почтовом ящике и порвал его в клочки. Доктор Ремензель и его жена ни секунды не сомневались, что их сын будет принят в Уайтхилл. Им казалось немыслимым, что Эли туда не попадет, поэтому они даже не поинтересовались, как Эли сдал экзамены, и не удивлялись, что до сих пор не было никаких извещений. — А что нашему Эли придется делать для зачисления? — спросила Сильвия, когда их черный «роллс-ройс» пересек границу Род-Айленда. — Понятия не имею, — сказал доктор. — Кажется, у них там теперь всякие сложности, надо заполнять какие-то анкеты чуть не в четырех экземплярах, какие-то карточки — словом, бюрократизм. Да и вступительные экзамены тоже новшество. В мое время директор просто беседовал с мальчиком. Бывало, директор только взглянет на него, задаст два-три вопроса и скажет: «Для Уайтхилла подходит». — А говорил он когда-нибудь «не подходит»? — Ну как же, конечно, — сказал доктор Ремензель, — попадались ведь и безнадежные тупицы и всякое такое. Нужно же придерживаться какого-то уровня. Всегда так было. Вот сейчас эти африканцы тоже должны соответствовать определенному уровню, как и все остальные. Принимают их, конечно, потому, что госдепартамент желает установить дружеские связи с их странами. Но мы поставили свои условия. Они все тоже должны соответствовать определенному уровню. — Ну и как? — спросила Сильвия. — Как будто хорошо, — сказал доктор Ремензель. — Как будто их всех приняли, а ведь им пришлось сдавать те же экзамены, что и нашему Эли. — Трудный был экзамен, милый? — спросила Сильвия сына. До сих пор ей и в голову не приходило задать ему этот вопрос. — Угу, — сказал Эли. — Что ты сказал? — переспросила она. — Ага, — сказал Эли. — Очень рада, что у них такие строгие требования, — сказала она, но тут же поняла, что так говорить глупо. — Да, конечно, у них требования очень высокие. Потому и школа так широко известна. Потому и те, кто ее кончает, отлично устраиваются в жизни. И Сильвия снова погрузилась в чтение проспекта и развернула карту «Луга», как по традиции называли территорию Уайтхилла. Она перечитала названия всех мест, носящих имя Ремензелей: птичий заповедник имени Сэнфорда Ремензеля, каток имени Джорджа Маклеллана Ремензеля, общежитие имени Эли Ремензеля, а потом прочла вслух четверостишие, напечатанное в углу карты: Когда весенний вечер Окутает старый сад, Уайтхилл, наш милый Уайтхилл, Все мысли к тебе летят. — Знаешь, — сказала Сильвия, — все-таки эти школьные гимны, когда их читаешь, чуть-чуть пошловаты. Но когда я слышу, как Клуб весельчаков поет эти слова, мне кажется, что на свете нет ничего прекраснее, даже плакать хочется. — М-мм… — сказал доктор Ремензель. — А кто автор — тоже кто-нибудь из Ремензелей? — Не думаю, — сказал доктор. И вдруг вспомнил: — Погоди-ка. Это же новая песенка. И написал ее вовсе не Ремензель. Том Хильер ее сочинил, вот кто. — Тот самый, в старой машине, мы еще его обогнали? — Ну да, — сказал доктор Ремензель. — Том ее и сочинил. Помню даже, как он ее сочинял. — Значит, ее написал мальчик, который учился бесплатно? — сказала Сильвия. — Ну, как это мило! Ведь он учился на стипендию, верно? — Да, отец у него был простым механиком в гараже. — Слышишь, Эли, в какую демократическую школу ты поступаешь! — сказала Сильвия. …Полчаса спустя Бен Баркли остановил машину у Холли-Хауза — старинной сельской гостиницы, которая была на двадцать лет старше американской республики. Гостии ница стояла у самой территории Уайтхилла, башенки и крыши школьных зданий поднимались вдали над нетронутой зеленью птичьего заповедника имени Сэнфорда Ремензеля. Бена Баркли отпустили с машиной на полтора часа. Доктор Ремензель провел Сильвию с Эли в знакомый зал — невысокие потолки, оловянные кружки на полках, старинные часы, чудесная деревянная мебель, внимательная прислуга, изысканные блюда и напитки. В ужасе от того, что его ожидало, Эли неуклюже толкнул локтем огромные стоячие часы, и они жалобно застонали. Сильвия на минутку вышла. Доктор Ремензель с Эли остановились на пороге ресторана, где хозяйка поздоровалась с ними, называя их по имени. Их усадили за столик под портретом одного из трех воспитанников Уайтхилла, ставших президентами США. Посетители вскоре наполнили ресторан. Пришли целые семейства, и в каждой семье был хотя бы один ровесник Эли. Многие мальчики — пожалуй, большинство из них — были в форме: уайтхиллский свитер, черный с голубыми кантами и эмблемой Уайтхилла на кармашке. Те, кому, как Эли, еще не полагалась форма, просто жили надеждой как можно скорее надеть ее по праву. Доктор заказал себе мартини, потом обратился к сыну: — Твоя мама, кажется, думает, что ты должен пользоваться тут особыми привилегиями. Надеюсь, ты сам так не считаешь? — Нет, сэр, — сказал Эли. — Мне было бы до чрезвычайности неловко, — сказал доктор Ремензель весьма высокопарным тоном, — если бы мне стало известно, что ты используешь фамилию Ремензель, полагая, что Ремензели — какие-то особые люди. — Знаю, — сказал Эли с несчастным видом. — Все ясно, — сказал доктор. Больше ему об этом говорить не стоило. Он обменялся короткими приветствиями с входившими в зал знакомыми, раздумывая, для кого же накрыт длинный банкетный стол вдоль стены, и решил, что, наверно, ждут в гости спортивную команду. Вернулась Сильвия и резким шепотом напомнила Эли, что полагается вставать, когда дама подходит к столу. Сильвию распирало от новостей. Оказывается, объяснила она, большой стол накрыт для тридцати приезжих африканцев. — Уверена, что столько цветных здесь никогда не кормилось с тех пор, как основан Уайтхилл, — сказала она тихо, — До чего же быстро времена меняются! — Ты права, что времена меняются быстро, — сказал доктор Ремензель, — но не права насчет того, что тут никогда не кормили столько цветных: ведь здесь проходил самый оживленный участок Подпольной Дороги [1] . — Неужели? — сказала Сильвия. — Как интересно! — Она оглядывала помещение, вертя головкой, как птица. — Ах, здесь все так интересно! Хотелось бы только, чтобы и на Эли был форменный свитер! Доктор Ремензель покраснел. — Он еще не имеет права, — сказал он. 1 Подпольная Дорога — так назывался путь, по которому переправляли беглых рабов-негров с Юга в свободные Северные штаты. — Знаю, знаю, — сказала Сильвия. — А я уже решил, что ты собираешься просить разрешения немедленно облачить Эли в форму, — сказал доктор. — Вовсе я не собираюсь. — Сильвия немного обиделась. — Почему ты всегда боишься, что я поставлю тебя в неловкое положение? — Да нет же. Извини, пожалуйста. Не обращай внимания. Сильвия сразу повеселела, положила руку на плечо Эли и, сияя улыбкой, посмотрела на посетителя, который только что остановился в дверях зала. — Вот кто для меня самый дорогой человек на свете, кроме мужа и сына, — заявила она. В дверях стоял доктор Дональд Уоррен, директор Уайтхиллской школы, худощавый джентльмен лет за шестьдесят — он проверял вместе с хозяином гостиницы, все ли готово к приему африканцев. И тут Эли вдруг вскочил из-за стола и бросился вон из зала — лишь бы вырваться из этого кошмара, удрать поскорее подальше. Он резко рванулся мимо доктора Уоррена, хотя хорошо его знал и тот успел окликнуть его по имени. Доктор Уоррен грустно посмотрел ему вслед. — Черт подери! — сказал доктор Ремензель. — Что это на него нашло? — Может быть, ему стало дурно? — сказала Сильвия. Но разбираться дальше Ремензелям не пришлось, потому что доктор Уоррен быстрым шагом подошел к их столику. Он поздоровался с ними, явно смущенный поведением Эли, и спросил, нельзя ли ему подсесть к ним. — Конечно, еще бы! — радушно воскликнул доктор Ремензель. — Будем польщены, милости просим! — Нет, завтракать я не буду, — сказал доктор Уоррен. — Мое место там, за большим столом, с новыми учениками. Хотелось бы с вами поговорить. — Увидав, что стол накрыт на пятерых, он спросил: — Кого-нибудь ждете? — Встретили по дороге Тома Хильера с сыном, они скоро подъедут. — Отлично, отлично, — сказал доктор Уоррен рассеянно. Ему, как видно, было не по себе, и он опять посмотрел на дверь, куда убежал Эли. — Сын Тома попал в Уайтхилл? — спросил доктор Ремензель. — Как? — переспросил доктор Уоррен. — Ах да, да. Да, он поступил к нам. — А он тоже будет на стипендии, как и его отец? — спросила Сильвия. — Не очень тактичный вопрос! — строго сказал доктор Ремензель. — Ах, простите, простите! — Нет, нет, в наше время вполне законный, — сказал доктор Уоррен. — Теперь мы из этого никакой тайны не делаем. Мы гордимся нашими стипендиатами, да и они имеют все основания гордиться своими успехами. Сын Тома получил самые лучшие отметки на вступительном экзамене — таких высоких оценок у нас никогда и никто не получал. Мы чрезвычайно гордимся, что он будет нашим учеником, — А ведь мы так и не знаем, какие отметки у Эли, — сказал доктор Ремензель. Сказал он это очень добродушно» словно заранее примирившись с мыслью, что особых успехов от Эли ожидать нечего. — Наверно, вполне приемлемые, хоть и посредственные, — сказала Сильвия. Этот вывод она сделала из отметок Эли в начальной школе, весьма посредственных, а то и совсем плохих. Директор удивленно посмотрел на них. — Разве я вам не сообщил его отметки? — сказал он. — Но мы с вами не виделись после экзаменов, — сказал доктор Ремензель. — А мое письмо… — начал доктор Уоррен. — Какое письмо? — спросил доктор Ремензель. — Разве нам послали письмо? — Да, я вам написал, — сказал доктор Уоррен. — И мне еще никогда не было так трудно писать… Сильвия покачала головой: — Но мы никакого письма от вас не получали. Доктор Уоррен привстал — вид у него был очень расстроенный. — Но я сам опустил это письмо, — сказал он. — Сам отослал две недели назад. Доктор Ремензель пожал плечами: — Обычно почта США писем не теряет, но, конечно, иногда могут послать не по адресу. Доктор Уоррен сжал голову руками. — Вот беда… Ах ты, Боже мой, ну как же так… — сказал он. — Я и то удивился, когда увидел Эли. Вот не думал, что он захочет приехать с вами. — Но он же не просто приехал любоваться природой, — сказал доктор Ремензель, — он приехал зачисляться в школу. — Я хочу знать, что было в письме, — сказала Сильвия. Доктор Уоррен поднял голову, сложил руки: — Вот что было написано в письме, и мне еще никогда не было так трудно писать: «На основании отметок начальной школы и оценок на вступительных экзаменах должен вам сообщить, что для вашего сына и моего доброго знакомого, Эли, нагрузка, которая требуется для учеников Уайтхилла, будет совершенно непосильной. — Голос доктора Уоррена окреп, глаза посуровели: — Принять Эли в Уайтхилл и ожидать, что он справится с уайтхиллской программой, будет не только невозможно, но и жестоко по отношению к мальчику». Тридцать африканских юношей в сопровождении нескольких преподавателей, чиновников госдепартамента и дипломатов из их стран гуськом прошли в зал. А тут и Том Хильер с сыном, даже не подозревая, как худо сейчас Ремензелям, подошли к столику и поздоровались с доктором Уорреном и с родителями Эли так весело, будто ничего плохого в жизни и быть не может. — Мы с вами еще поговорим, если хотите, — сказал доктор Уоррен, вставая, — но попозже, а сейчас мне надо идти. — И он торопливо пошел прочь. — Ничего не понимаю, — сказала Сильвия. — Совершенно ничего не понимаю. Том Хильер с сыном уселись за стол. Том взглянул на меню, хлопнул в ладоши и сказал: — Ну, что тут хорошенького? Здорово я проголодался! — И добавил: — Слушайте, а где же ваш мальчик? — Вышел на минутку, — ровным голосом сказал доктор Ремензель. — Надо его поискать, — сказала Сильвия мужу. — Погодя, немного погодя, — ответил доктор Ремензель. — А письмо! — сказала Сильвия. — Эли знал про письмо. Он его прочел и порвал. Конечно, порвал! — И она заплакала, представив себе, в какую чудовищную ловушку Эли сам себя загнал. — Сейчас меня абсолютно не интересует, что сделал Эли, — сказал доктор Ремензель. — Сейчас меня гораздо больше интересует, что сделают другие люди. — Ты о чем? — удивилась Сильвия. Доктор Ремензель встал, внушительный, сердитый, готовый к отпору. — О том, что я сейчас проверю, насколько быстро можно заставить некоторых людей тут, в Уайтхилле, переменить решение, — сказал он. — Прошу тебя, — сказала Сильвия, стараясь его удержать, успокоить, — прежде всего нам нужно найти Эли, Сейчас же! — Прежде всего, — прогремел доктор Ремензель, — нам. нужно, чтобы Эли был принят в Уайтхилл. А потом мы его отыщем и приведем сюда. — Но, милый… — начала было Сильвия. — Никаких «но»! — сказал доктор Ремензель. — В данный момент тут, в зале, находится большинство членов попечительского совета. Все они — мои ближайшие друзья или друзья моего отца. Если они велят доктору Уоррену принять Эли, он будет принят. Раз тут у них есть место для вон тех типов, так уж для Эли, черт побери, место найдется! Широким шагом он подошел к ближайшему столику и стал что-то говорить могучему старцу свирепого вида, который завтракал в одиночестве. Старик был председателем попечительского совета. Сильвия извинилась перед растерянными Хильерами и пошла искать Эли. Расспросив разных людей, Сильвия наконец нашла сына. Он сидел в саду один, на скамье под кустами сирени — на них уже набухали почки. Услышав шаги матери по хрусткому гравию дорожки, Эли не тронулся с места, готовый ко всему. — Узнали? — сказал он. — Или надо еще объяснять? — Про тебя? — сказала она мягко. — Про то, что ты не попал? Доктор Уоррен нам все рассказал. — Я порвал его письмо, — сказал Эли. — Я тебя понимаю, — сказала она. — Слишком долго мы с отцом уверяли тебя, что твое место в Уайтхилле, иначе и быть не могло. — Фу, легче стало! — сказал Эли. Он попытался улыбнуться и оказалось, что это не так трудно. — Честное слово, стало легче, раз уж все открылось. Хотел вам рассказать, все начинал, а потом духу не хватило. Не знал, как подступиться. — Это я виновата, а не ты, — сказала Сильвия. — А что делает отец? Сильвия так старалась успокоить Эли, что совершенно забыла, чем там занимается муж. И вдруг поняла, что доктор Ремензель делает чудовищную ошибку. Она вовсе не хотела, чтобы Эли приняли в Уайтхилл, она сразу поняла, какая жестокость — отдавать его сюда. Но она не решалась рассказать сыну, что именно затеял его отец, и только сказала: — Он сейчас вернется, милый. Он все понимает. — И добавила: — Ты тут посиди, а я его найду и сейчас же вернусь. Но ей не пришлось идти за доктором Ремензелем. В эту минуту в дверях показалась его высокая фигура: доктор увидал жену и сына в саду. Он подошел к ним. Вид у него был совершенно подавленный. — Ну как? — спросила жена. — Они… Они все отказали, — сдавленным голосом сказал он. — Вот и хорошо! — сказала Сильвия. — Гора с плеч. Честное слово! — Кто отказал? — спросил Эли. — Кто в чем отказал? — Члены совета, — сказал доктор, отводя глаза. — Я просил их сделать для тебя исключение — изменить решение и принять тебя в школу. Эли вскочил, сразу вспыхнув от стыда, от возмущения. — Ты… ты что? — Голос его звучал совсем не по-мальчишески — он был вне себя. — Ты не должен был просить! — крикнул он отцу. Доктор Ремензель покорно кивнул: — Они тоже так сказали… — Это неприлично! — сказал Эли. — Какой ужас! Как ты мог! — Ты прав, — сказал доктор Ремензель, покорно принимая упреки. — Теперь мне за тебя стыдно! — сказал Эли и видно было, что он говорит правду. Доктор Ремензель чувствовал себя глубоко несчастным и не знал, какие найти слова. — Прошу прощения у вас обоих, — сказал он наконец. — Очень нехорошо вышло, нельзя было даже пытаться… — Значит, Ремензель все-таки попросил для себя поблажки! — сказал Эли. — Наверно, Бен еще не привел машину, — сказал доктор, хотя это было и так вполне ясно. — Давайте подождем здесь. Не хочу туда возвращаться. — Ремензель просил лично для себя, как будто эти Ремензели что-то особенное! — сказал Эли. — Не думаю… — начал было доктор Ремензель, но конец фразы так и повис в воздухе. — Не думаешь чего? — переспросила Сильвия. — Не думаю, — сказал Ремензель, — что мы еще когда-нибудь сюда приедем.