Шрифт:
Техника же оставляла желать много лучшего. Во всяком случае, ни о каком персональном компьютере можно было и не думать. И на этот раз выкрутиться с работой мне будет куда как сложнее.
Алиса подошла ко мне сзади, когда я, поглощенный этими мыслями, глядел в окно. Я поделился с ней своими проблемами по поводу работы и амнезии.
— А ведь у нас совсем не жалуют психов!
— Но ты ведь не псих. А травма головы — с кем не бывает? В конце концов, ты можешь работать в компании моего отца.
— А что я, интересно, буду там делать? — я еще толком не знал, что это за компания, но догадывался, что это как-то связано с издательством.
— По крайней мере, на русском направлении ты справишься с любым вопросом.
Я был рад, что обо мне так думали. Да, быть офицером СС было еще почетно, но уже не престижно. И останься я в этом мире надолго, я наверняка бы основательно подумал об ее предложении. Но первым делом тогда бы следовало налечь на немецкий…
С работой и отпуском все прошло на редкость удачно. Так что, кажется, никто ничего не заподозрил. Ну а некоторая странность — так что еще можно было ожидать от человека, перенесшего травму головы!
Хорошо, что со мной был любящий человек.
Не могу точно сказать, возникли ли у меня к ней чувства , но с ней было на редкость легко и хорошо.
И вообще с каждой минутой пребывания в этом мире он мне нравился все больше. Пожалуй, и его я бы предпочел своему собственному. Однако один червь все же непрерывно грыз мое сердце. Как русский душой, я не мог смириться с нашим поражением. Я даже рискнул поговорить об этом с Алисой.
— Знаешь такое стихотворение Лермонтова.
Оно называется «Баллада»?
— Что-то не припомню.
— Слушай:
В избушке позднею пороюСлавянка юная сидит.Вдали багровою зареюНа небе зарево горит.И люльку детскую качаяПоет славянка молодая:«Не плачь, не плачь.Иль сердцем чуешь,Дитя, ты близкую беду.О, больно рано ты тоскуешь.Я от тебя не отойду.Скорее мужа я утрачу.Не плачь, дитя, и я заплачу.Отец твой стал за честь и БогаВ ряду бойцов против татар.Кровавый след — его дорога,Его булат блестит, как жар.Вон видишь, зарево краснеет.То битва семя Смерти сеет.Как рада я, что ты не в силахПонять опасности своей.Не плачут дети на могилахИм чужд и стыд, и страх цепей.Их жребий зависти достоин.Вдруг стук, и в двери входит воин.Брада в крови, избиты латы.«Свершилось!» — восклицает он,— «Свершилось. Торжествуй, проклятый!Наш милый край порабощен.Татар мечи не удержали.Орда взяла, и наши пали.»И он упал и умираетКровавой смертию бойца.Жена ребенка поднимаетНад бледной головой отца.«Смотри, как умирают люди,И мстить учись у женской груди».— Не нравишься ты мне в последнее время, — сказала она, прерывая долгое нервное молчание — Это вообще или в частности? — Конкретизировал я.
— Конечно в частности, — ответила Алиса, целую меня в щеку. — Но с твоими мыслями у тебя могут быть неприятности. Конечно наш новый фюрер — это не Адольф Гитлер, но все же не стоит будить лихо.
— Я согласен. Но пока я говорю это только тебе, своей жене.
Она улыбнулась.
— А я вот с тобой не согласна. В конце концов, мы победители, и какое нам дело до этих славян. Я — немка, ты — тоже ариец.
— Ты забываешь про наших с тобой матерей. Они обе славянки.
— Оставим этот разговор, — подытожила она, — а то — рассоримся!
Да, за время пребывания в этом мире сей разговор был первой большой глупостью. Однако я все же надеялся, что не фатальной. И, кроме того, в силу последних событий, я был уверен, что долго здесь не продержусь. О своем же сменщике из другого мира я, извиняюсь, не подумал.
Второй раз к этому разговору мы чуть было не вернулись уже в Москве, где пребывали проездом в мой родной город. Когда электричка везла нас от аэродрома в город, мы проезжали мимо нового православного кладбища, и какой-то мужик вспомнил слова Некрасова о выносливости русского народа, который «вынес и эту дорогу железную, вынесет все, что Господь ни пошлет». На этот раз вскипел я, но вовремя взял себя в руки.
— Не стоит вести крамольные разговоры в присутствии офицера СС, — ответил ему я. — Сегодня я добрый, со мной жена-красавица, но все же не стоит…
В голове же звучало:
«А, может, она начинается со стука вагонных колес, И с клятвы, которую в юности ты ей в своем сердце принес.»
Никогда не думал, что могу оказаться оккупантом в родной стране. Все мое естество противилось этому. Ведь как бы то ни было, и какая бы национальность не стояла в моем паспорте, я чувствовал, что это плохо — находиться среди врагов великого народа, давшего мне все. Даже если этот самый народ «создал песню, подобную стону, и духовно навеки почил».
Теперь я понимал, как ощущали себя те редкие «телезвезды» моего мира, совесть у которых не полностью атрофировалась.
«Я к окошечку стою робко, Я прошу принять в заклад душу», — всплыли в памяти слова А. Макаревича.
Может кому-то покажется странным, но в хитросплетениях моих мыслей песни всегда играли не последнюю роль.
Составляющие их ассоциативные образы составляли как бы проторенную тропу… Но это уже совсем другой разговор, и я не буду утомлять им читателя.