Крыса указал рукой на эстакаду и спросил:

– А это для чего они сделали? Мешало им? Будут теперь плакать полежальщики и элеваторщики.

– Сносчики плакать не будут, – робко заикнулся Апостол. – Больше работы им.

– Пожалуй, – согласился Крыса. – Они давно сами с удовольствием спалили бы эстакаду.

Беседуя, Крыса медленно оглядывал набережную, и лицо его становилось мрачнее и мрачнее. Гнев закипал в нем с прежней силой. На месте цветущего порта чернели одни кучи мусора, битого стекла, жалкие руины без крыш, с провалившимися ступенями, и кругом пахло гарью.

Он остановился наконец на большой обгорелой деревянной коробке. Она валялась под эстакадой.

– Хорошая была ховира, – протянул Крыса мечтательно.

Апостол посмотрел в ту сторону, куда смотрел Крыса, и подтвердил:

– Хорошая.

Эта коробка была сорный ящик, куда дикари прятались от полиции во время облавы и во время безработицы, когда у них не было четырех копеек на приют.

– Хоть бы это пожалели. Дьяволы!

– Слышал я давеча одного оратора, – проговорил, точно про себя, после продолжительной паузы Крыса, – студента! Стоял на бочке, махал красным платком и колеса наворачивал всем. Тра-та-та, тру-ту-ту! Социвилизм, равенство, пролетарий и еще что-то насчет фабрикантов и помещиков дудил. А я слушаю, слушаю и думаю: «Молодой еще, молоко на губах у тебя не обсохло, а с богом воюешь. Хочешь перевернуть мир…»

Товарищи, увлекшись разговором, не заметили, как к ним подъехали два грозных на вид конных стражника.

– Вы что тут?! – гаркнул один и поднял нагайку.

– В участок хотите?!

– Социалисты!

– Какие мы социалисты! – пролепетал Крыса. – Мы угольщики!

– А, разговаривать?!

Стражники наехали на них, и они шарахнулись в сторону.

Крыса пошел бродить по набережной. Ему хотелось полностью увидать картину разгрома и пожарища.

Было пусто и дико. Так пусто и дико, что Крысе жутко стало. Он с грустью вспомнил, что здесь делалось недавно.

Гремели десятки паровых кранов, лязгали якорные цепи, звенело листовое котельное железо, ревели тысячи быков, ржали лошади, блеяли овцы; как черные муравьи, копошились всюду – во всех гаванях, на палубах, сходнях, в трюмах, на эстакаде, под эстакадой – босяки; банабаки весело лопочут на своем гортанном языке – «Ахшамхайролсун, сабаныз, хайролсун». Московская артель, облепив конец, как мухи кусочек сахару, волочит по сходне с палубы железные части молотилок или куски чугуна, подбадривая себя «Дубинушкой»: «Эй, у-ухнем, зе-е-леная сама пойдет!» Здесь выгружают каррарский мрамор, хлопок, мессинские апельсины, клепки, марсельскую черепицу, копру, изюм, кардиф, там нагружают пшеницу, сахар, свинец, лес, быков.

Быков поднимают высоко над трюмом, как щенят, и они жалобно мычат и дрыгают ногами. Вот громадный бугай с длинными и острыми, как штыки, рогами. Он не дает себя захомутать, ему не нравится полет к небу, и он вырывается из рук проводников.

Он наконец вырвался и мчится вдоль набережной. Глаза – навыкате, изо рта бьет пена, рога наклонены для смертельного удара. И все шарахаются в ужасе.

Мчатся, как на пожар, биндюги с мукой, сахаром, миндалем, кофе, рисом, крупой, оставляя позади длинные, узенькие дорожки того и другого товару, на которые наподобие стаи птиц слетаются бабы и ребятишки; сотни пассажиров спешат на дрожках на пароходы, отходящие в Крым и на Кавказ; гудят пароходные гудки, дым из сотен труб окутывает всю пристань… Море народу, звуков! А джонов-англичан сколько! Хороший народ джоны! Подойдешь к одному и скажешь:

– Мистер! Гив ми смок!

Он, ни слова не говоря, залезет в карман, достанет плитку прессованного жевательного табаку и даст тебе…

А сейчас!

Нога Крысы скользила и увязала то в тесте из муки, то в куче из коринки, халвы, пшена.

«Господи, – подумал он, – сколько зря товару просыпано!»

Нога его также натыкалась на полуобгорелые, длинные, соломенные колпаки от ламповых стекол и бутылок. Они были разбросаны вокруг.

Поравнявшись с разрушенным зданием управления капитана над портом, Крыса остановился. Его заинтересовал экипаж, стоявший около. В экипаже сидели две элегантные дамы.

Рядом стоял господин в лимонном пальто и цилиндре и что-то говорил им.

Крыса придвинулся поближе, чтобы услышать, о чем говорят. Господин рассказывал о погроме. Он поднял наполовину истлевший соломенный колпак и пояснил дамам: вот этим самым колпаком «они» поджигали. Они насаживали его на палку, и он служил им факелом.

– Какой ужас! – воскликнула пожилая дама. – Это звери, а не люди.

– Н-да, знаете…

Крыса решил стрельнуть. Он сделал шаг вперед, снял шапку и проговорил:

– Господа добрые!.. Явите милость! Три дня не ел…

Господин вспыхнул, лицо его под цилиндром сделалось похожим на вареного рака, и он внушительно сказал ему, погрозив увесистой тростью:

– Я тебе!.. Проваливай, а то сейчас в участок!.. Надежда Петровна! Не угодно ли?! Вот эти самые и поджигали!

– Да?!

Молодая дама вскинула лорнет и воззрилась на Крысу.

– А вы знаете, – проговорила она мелодично, – они действительно похожи на поджигателей, настоящий ломброзовский тип… N'est ce pas, maman?… [3]