— Прости, мама. Но я же не нарочно. — Слава закрыл рот и понял, что сморозил дурь.

Вера Сергеевна грустно улыбнулась, резко вскочила из-за стола и прижала сына к себе.

— Живой. Слава Богу, — прошептала она и заплакала.

— Не надо, мама. Все хорошо, — попытался успокоить он мать.

— Потому и плачу, что хорошо. Пока было плохо, молчала, — всхлипнула Вера Сергеевна. — Хочешь чаю?

Слава чаю не хотел, но чтобы побыть с мамой и отвлечь ее хозяйской заботой, согласился.

— Ты Лену береги. Она девочка настоящая. В последний момент не вздумай вильнуть хвостом. — Вера Сергеевна утерла фартуком слезы и, подвинув сыну чашку, уселась рядом.

— А почему я должен… хвостом? — не понял материнской тревоги Синицын.

— Ты лучше меня, сынок, знаешь. Та красавица хоть вежливая и внешностью хороша, а тепла от нее нет. А Лена может сказать грубость, но сердечко у нее сострадательное. Такая не продаст в тяжелую минуту. Однако для совместной жизни это, Пусик, главное. Лена у тебя, может, и не такая красавица, но очень милая и по-женски привлекательная.

— Какая красавица, мама? О ком ты?! — Слава глядел на мать во все глаза.

Уж в ветрености он себя никак не отмечал. Познакомившись с Леной в молодежном лагере на последнем курсе института, он и в мыслях никого больше не имел.

Вера Сергеевна тяжело вздохнула, явно не желая продолжать этот разговор.

Но Слава был заинтригован и настаивал.

— Ладно, скажу, если просишь, — подумав, согласилась она. — Пока ты лежал в больнице, ко мне эта красивая еще раз наведалась. Я ее, конечно, пустила. Как я могу не пустить, Пусик, твою знакомую?

— Ты о ком, мам? — Синицын не мог врубиться, о чем ему толкуют.

— Ну, Пусик, эта девица не так давно у нас была. Ты меня еще с ней знакомить не хотел. Я даже обиделась, — напомнила Вера Сергеевна.

— Ты о Барановой?! — наконец догадался сын.

— Да, о Маше. Она пришла, поплакала со мной. Я ее чаем напоила. Ей кто-то сообщил, что в больнице с тобой Лена, и она туда пойти не решилась. Полюбила она тебя. Ты же с ней ночь провел.

Слава хотел ответить, объяснить матери, как это происходило на самом деле, но вдруг поперхнулся, покраснел словно рак и умолк. Вера Сергеевна повернулась к двери, куда смотрел ее сын, и увидела Лену. Та стояла на пороге, бледная как смерть, и губы у нее дрожали. Молодые люди некоторое время молча смотрели в глаза друг другу, затем Лена бросилась назад в комнату.

Слава побежал за ней, пытаясь что-то поправить. Он понял, что девушка случайно услышала его разговор с матерью, и искал слова. Но объяснение получалось жалким и глупым. Лена, не отвечая, быстро оделась, схватила свою сумку и пулей вылетела из квартиры. Слава сел в кресло, руки у него опустились, а внутри стало пусто, как в надутом шарике.

— Ну вот и все, — тихо сказал он сам себе. В комнату осторожно вошла Вера Сергеевна и нерешительно замерла возле сына.

— Это я, старая дура, во всем виновата. Не хотела же говорить, да черт за язык дернул, — упрекала она себя.

— Не надо, мама, ты тут ни при чем. Я сам должен был Лене все сразу рассказать. У меня хоть с этой Машей ничего и не было, но в постели с ней я действительно оказался. Надо мной весь отдел издевался почти неделю. Жизненный анекдот, одним словом, а вот чем закончилось. — Синицын лег в постель и закрыл глаза, хотя до утра он так и не уснул.

В половине восьмого он медленно встал и, придерживая руку возле ноющей раны, пошел в ванную. Там долго и бессмысленно водил бритвой по своим щекам, умывался, тер себя полотенцем, а внутри было по-прежнему пусто.

В райотделе героя встретили восторженно. Только Лебедев, оглядев друга, спросил:

— Почему ты здесь в восемь? Загсы открываются не раньше десяти.

— Мы не ходили в загс. Мы с Леной поссорились, — и Слава отвел глаза в сторону.

Святослав Альфредович Стерн выходил из своего кабинета лишь для того, чтобы пообедать. Завтрак и ужин Алиса Николасвна подавала мужу прямо на письменный стол. Через две недели он закончил Книгу. Осталось написать лишь последнюю главу, в которой Учитель хотел обратиться к потомкам.

Несмотря на великолепные продукты и заморские плоды, которыми теперь питался Стерн, лицо его осунулось и горящие фанатизмом глаза запали. Иногда, отложив перо, он надолго замирал, глядя в стену, которую не видел, потому что в своих мыслях уносился далеко и от нее, и от своего письменного стола, и от маленького финского местечка.

Ему чудилось, что он спускается с трапа корабля или выходит из вагона поезда в великие города вроде Парижа, Стамбула или Нью-Йорка, и к нему бросаются восторженные толпы.