Когда чтение челобитной закончилось, раздался благовест к вечерне. Начинало уже смеркаться. Софья встала с престола и сказала раскольникам:

— Теперь уже поздно что-либо решать. Все устали. Завтра продолжим, и вам объявят ответ на ваше прошение.

Софья с теткой и сестрой и царица Наталья Кирилловна удалились в свои покои, и все вышли из Грановитой палаты. Никита и сообщники его в сопровождении толпы народа пошли из Кремля на Красную площадь, подняв правые руки вверх с двумя сложенными пальцами и восклицая:

— Победили! Победили! Так слагайте персты! По-нашему веруйте!

Взойдя на Лобное место и положив на налои иконы, они продолжали кричать:

— По-нашему веруйте! Мы всех архиереев посрамили!

После этого они сказали народу поучение, будто бы по царскому повелению, и сошли с Лобного места, чтобы удалиться в слободу Титова полка.

Вдруг глаза у Никиты закатились, и он упал на землю в страшных судорогах. Изо рта его пошла пена.

Сообщники его остановились в недоумении, толпа стрельцов и народа окружила их.

Наконец Никита пришел в себя и встал, шатаясь, на ноги.

— Хватайте его! — закричал полковник Петров, бросаясь с отрядом стрельцов своего полка к Никите.

— Не тронь! — закричали стрельцы — единомышленники раскольников.

— Хватайте, вяжите его! Крепче, Ванька, затягивай! — продолжал Петров. — Не мешайте нам, дурачье! Что вы за этого еретика заступаетесь, разве не видели вы, как его нечистый дух ударил оземь? От всякого православного дьявол бежит, не оглядываясь. Видно же, что этот бездельник — колдун и чернокнижник и всех нас морочит.

Слова эти произвели на защитников Никиты впечатление. Сообщники его в страхе разбежались, а толпа, шедшая за ним до Тюремного двора, постепенно рассеялась.

На другой день, шестого июля, рано утром вывели Никиту на Красную площадь. Палач с секирой в руке стоял уже на Лобном месте. Вскоре вся площадь наполнилась народом.

Думный дьяк прочитал указ об отсечении головы Никите, если он всенародно не раскается в своих преступлениях и ереси. В последнем случае велено было его сослать в дальний монастырь.

Никита, выслушав указ, твердыми шагами взошел на Лобное место.

— Одумайся! — сказал думный дьяк.

— Предаю анафеме антихриста Никона и всех учеников его! Держитесь, православные, веры старой и истинной!

— Итак, ты не хочешь раскаяться? — спросил дьяк.

— Умираю за древнее благочестие!

Перекрестясь двумя перстами, Никита положил голову на плаху. Народ хранил глубокое молчание.

Секира, сверкнув, ударила. Брызнула кровь, и голова Никиты, отлетев от туловища, покатилась. Все, бывшие на площади, невольно вздрогнули и, вполголоса разговаривая друг с другом, мало-помалу разошлись.

Смерть Никиты сильно поразила и опечалила Хованского. С Одинцовым и некоторыми; другими ревностными поборниками старой веры отслужив ночью панихиду по великому учителю своему и включив его в число мучеников, Хованский поклялся следовать по стопам его и во что бы то ни стало утвердить во всем Русском царстве древнее благочестие. Он начал еще больше потворствовать стрельцам, упросил Софью переименовать их. Надворной пехотой и всеми мерами старался их привязать к себе, чтобы с их помощью достичь своей цели. Вскоре все стрельцы начали называть его отцом своим, и всякий из них готов был пожертвовать жизнью за старого князя. Поступки его не укрылись от Софьи. Опасаясь его авторитета у стрельцов, она продолжала оказывать ему прежнее внимание и искала случая удалить его под каким-нибудь благовидным предлогом из столицы. Милославский давно смотрел с завистью на возрастающее могущество Хованского и вскоре из друга превратился в непримиримого врага его. Наблюдая за поступками Хованского, он доносил обо всем Софье. Цыклер помогал и князю, и Милославскому. Незадолго до первого сентября, месяца через полтора после смерти Никиты, Цыклер рассказал Милославскому, что замыслы Хованского не ограничиваются восстановлением в государстве древнего благочестия, а простираются гораздо далее. Уведомленная об этом Софья, опасаясь, как бы Хованский не устроил опять мятеж, решила на время удалиться из Москвы с обоими царями и со всем домом царским в село Коломенское. Хованский остался в Москве. Перед отъездом Софья велела Хованскому присутствовать при молебне на дворцовой площади, который должен был совершать патриарх первого сентября, в день нового года, и наблюдать там за порядком. Этим она хотела обезвредить Хованского и обезопасить патриарха во время молебна среди тех самых стрельцов, которые недавно замышляли его убить.

Хованский, не имея возможности вновь устроить смуту, вопреки царскому повелению пробыл весь день нового года дома, не присутствовал на молебне и послал вместо себя окольничьего Хлопова.

Стрельцы, не смея ничего делать без приказа, ограничились лишь оскорбительными для патриарха восклицаниями во время молебна.

Поздно вечером пришли к Хованскому сын его князь Андрей, и полковник Одинцов и долго совещались с ним наедине в рабочей горнице боярина.

Во время ужина вошел в столовую дворецкий Савельич, уже весьма навеселе по случаю праздника.

Поклонившись низко князю и пошатнувшись в сторону, он оперся о стол руками и сказал довольно внятно, несмотря на то, что язык плохо ему повиновался:

— Хочу доложить тебе, что у нас приключилась превеликая беда. Не хотелось бы мне тревожить твою милость в такой день, да делать нечего, дело важное!

— Что такое? — спросил Хованский, несколько испугавшись.

— Этого нельзя сказать при других.

— Каково вам это? — сказал Хованский, посмотрев на сына и Одинцова. — Ты, видно, ум пропил, разбойник! Здесь лишних нет: все говори!