Когда она в растерянности взглянула на Мару, то заметила, что из глаз девушки катятся слезы.

— Да не плачь ты. Ну пожалуйста, не плачь.

— Ты не хочешь меня. Никто меня не хочет.

— Перестань плакать. Ты очень милая, очень красивая, но…

— Почему ты меня не хочешь, почему? — снова слезы.

— Я не могу.

— Ты не хочешь. Почему? Скажи мне только, чем я тебе не угодила, и тогда я уйду! — Мара медленно сползла с кресла, упала на колени и положила голову на колени к Шарлотте. — Тогда я уйду, и ты от меня избавишься.

Шарлотта не шелохнулась. Продолжая курить, она смотрела сверху вниз на лицо девушки, изучала каждую его черточку, ловила каждый взгляд. Смотрела очень долго и очень пристально.

Это было безумие. Она никогда еще не… Однажды в школьные годы, когда ей было велено отнести тетради учительнице истории в учительскую, где больше никого не было, та вдруг встала, обвила ее рукой, поцеловала в лоб: "Милая девочка". Испугавшись — ведь историчка всегда была такой строгой, — Шарлотта повернулась и выбежала из комнаты. Долго еще ее преследовали эти два нежных слова. С того дня ее спрашивали по истории еще строже, чем остальных, а ее отметки стали еще хуже. Но она никому не жаловалась, терпела незаслуженно суровое обращение, ибо поняла: такая нежность могла смениться только такой строгостью.

Но как я могу прикоснуться к Маре? — думала Шарлотта. Ведь она сделана из того же теста, что и я. И она с грустью подумала о Франце, который сейчас был на пути к ней, поезд, наверное, уже подъезжает к границе, и никто не может помешать ему ехать дальше, никто не может предупредить Франца, чтобы он не возвращался туда, где "наша квартира" перестала существовать. Или она еще существует? Ведь все еще на месте, ключ замкнул дверь, и если бы Мара вдруг чудом исчезла или просто взяла и ушла, то назавтра все происшедшее показалось бы наваждением, небылью.

— Пожалуйста, будь умницей. Мне ведь еще надо поспать, а завтра вставать чуть свет.

— Я не умница. Ах ты лапочка, красавица моя, и врешь-то ты ведь совсем немножко, верно?

— Как это? С чего ты взяла? — Шарлотта, сонная, прокуренная, опустошенная, не способна была что-то понять. Мысли, как часовые, ходили взад-вперед у нее в голове, слышали враждебные слова, были начеку, но не могли подать сигнал тревоги, изготовиться к обороне.

— Ты врешь! О, как ты врешь!

— Не понимаю, о чем ты. Зачем мне врать и что ты вообще сочла враньем?

— Ты врешь. Ты меня позвала, попросила прийти к тебе, ночью даже вышла со мной в город, а теперь ты мной брезгуешь, не хочешь признать, что сама зазвала меня к себе!

— Я тебя…

— Ты разве не пригласила меня? Как это понимать?

Шарлотта расплакалась. Слезы хлынули так внезапно, что она не могла их удержать.

— Я многих приглашаю.

— Врешь!

Мокрое лицо Мары, все еще мокрое, даже когда она начала смеяться, прижалось к лицу Шарлотты, нежное, теплое; их слезы смешались. Поцелуи, которыми награждал Шарлотту ротик Мары, кудряшки, которые тряслись над нею, головка, столкнувшаяся с ее головой, — все было настолько более мелким, хрупким, ничтожным, чем были когда-либо чья-то голова, чьи-то волосы, чьи-то поцелуи, ласкавшие ее. Она искала в своих чувствах какого-то наставления, в руках — инстинкта, в голове — команды. Но наставления не было.

В детстве Шарлотта, бывало, от избытка чувств целовала свою кошку в маленькую мордашку, во влажное, прохладное, нежное нечто, вокруг которого все было мягким и чуждым, не допускающим поцелуев. Примерно такими же влажными, нежными, непривычными были сейчас губы девушки. Шарлотта невольно вспомнила кошку и стиснула зубы. И в то же время пыталась определить, какое ощущение вызвали у нее эти непривычные губы.

Выходит, такими были и ее собственные губы, такими встречались они с мужчиной — тонкие, почти безвольные, какие-то дряблые, мордашка, которую не принимают всерьез.

— Поцелуй меня хоть раз, — клянчила Мара. — Один-единственный раз.

Шарлотта взглянула на свои наручные часы, — что-то вдруг толкнуло ее на них взглянуть, и она хотела, чтобы Мара это заметила.

— Который час? — Вопрос этот был задан каким-то новым тоном — такого злобного, враждебного тона Шарлотта еще не слышала.

— Четыре часа, — сухо ответила она.

— Я остаюсь. Слышишь? Остаюсь. — Интонация опять угрожающая, гадкая. Но разве сама она не сказала кому-то однажды: "Я остаюсь"? Она пыталась уверить себя, что сказала это совсем не таким тоном.

— Ты, видно, еще не поняла: оставаться тебе бессмысленно. И в шесть часов придет женщина, которая нас обслуживает. — Шарлотте сейчас тоже надо было стать злой, отплатить Маре за ее тон, она нарочно сказала "нас", к тому же солгала — прислуге она велела прийти только в девять.

Глаза у Мары горели.

— Только не говори так, не говори! Какая ты подлая, подлая. Если бы ты знала, что ты со мной делаешь… Думаешь, я допущу, чтобы ты пошла на вокзал и вернулась с ним вместе! Тебе хорошо в его объятиях? Хорошо? Правда?