Шрифт:
АЛБЕРТ БЭЛ
ВЫСТРЕЛ
Именно с тех роковых слов все и началось.
Могу сказать даже время: что-то около двух пополудни. Мы только что вернулись из буфета. Я съел сдобу, три пирожка с мясом, выпил две чашки черного кофе и чувствовал внутри приятную теплоту. Я прикалывал к чертежной доске свежий лист ватмана, пальцы чуть вздрагивали - так не терпелось начать эскиз. После нескольких безуспешных попыток кнопка сломалась, и я отшвырнул головку: отлетев в угол, она щелкнула, как курок. Это я помню хорошо, потому что в тот момент у меня было такое ощущение, будто в меня выстрелили, но пистолет дал осечку. Чик! И стало тихо. Я обернулся. На меня как-то странно смотрел Гольдштейн. Почти физически я ощутил, как наши взгляды ринулись навстречу друг другу, со звоном столкнулись посреди комнаты и отлетели в угол-туда, где валялась головка от кнопки. Гольдштейн сказал:
– Однако нервный ты стал!
И надо же было случиться, что как раз в тот момент раскрылась дверь и вошла секретарша.
– С нервами шутки плохи, - бросила она с ходу.
Ну, кто мог подумать, что меня ожидает столько потрясений лишь из-за того, что Гольдштейну, видите ли, показалось, будто я стал нервным.
– Что верно, то верно: шутки плохи, - спокойно отозвался я и, взяв новую кнопку, вдавил ее в доску, плотно приколов лист.
– Вон Зандманис из стройуправления сколько уже времени в нервной клинике. А сначала чуточку тряслись руки, только и всего!
– продолжала секретарша.
Гольдштейн молча подписал бумаги. Когда секретарша вышла, он подошел к моему столу.
– Через месяц ты должен сдать проект, - сказал он.
– Ну да, - сказал я, - через месяц сдам.
На следующий день, помнится, я стоял в вестибюле у доски объявлений, дымил сигаретой, мысленно перемещая дверь ванной метра на два поближе к спальне.
"Так будет удобней, - подумал я, - вышел из спальни, шаг влево - и ванная". Мимо проходили коллеги, я здоровался с ними, но это не мешало мне размышлять.
– Доброе утро, - сказал Гольдштейн.
– Доброе утро!
– Как самочувствие?
– Превосходно, - ответил я, пожимая плечами.
– А что?
– Просто так, просто так, - пробормотал Гольдштейн и торопливо отошел. Я еще заметил, что от его ботинок на полу остались мокрые полосатые следы.
Гольдштейн носил югославскую обувь на толстой рифленой подошве. Потом ко мне подошел Русан из планового отдела. Попросил прикурить и спросил:
– Как самочувствие?
В проектном управлении я работал десятый год, но прежде никто не задавал мне подобных вопросов.
Естественно, меня озадачила заботливость коллег.
– О чем ты говоришь?
– Со мной это бывает по вечерам после работы.
А утром все нормально. У тебя, наверное, то же самое, - сказал Русан.
– Что - то же самое?
– Ну, что руки дрожат, будто не знаешь!
– Руки дрожат?
– Ну да! А вообще выглядишь молодцом. Обычно это сразу бросается в глаза.
– Да кто тебе сказал, что у меня дрожат руки?
Русан принялся в смущении отстегивать и снова застегивать верхнюю пуговицу жилетки. Жилетка у него была коричневая, в темную полоску, пуговица тоже коричневая, но без полосок.
– Видишь ли, - сказал он, - вчера у нас зашел разговор о нервах. Даже не помню, кто сказал, что у тебя нервы никудышные.
– Что за ерунда!
– воскликнул я.
– Вот полюбуйся!
Я вытянул руки, растопырил пальцы.
– Не дрожат, - согласился Русан.
– Ну и воля же у тебя!
– Просто у меня крепкие нервы.
– А у меня совершенно нет воли, - твердил свое Русан.
– И вообще люди с крепкими нервами теперь наперечет. Транспорт - вот что губит нервы!
Русан сделал ударение на слове "транспорт", он был очень серьезен, когда произносил это слово.
– Ты только подумай, - продолжал он, - с утра как угорелый несешься к трамвайной остановке. Громыхая и лязгая, подъедет трамвай. Народу - что сельдей в бочке! На остановке пробкой вылетаешь из вагона, насилу портфель из толчеи вытащишь. Потом мчишься на троллейбус, посреди улицы едва не угодишь под колеса, скрипят тормоза, наконец ты в троллейбусе, а ноги дрожат, как лозины на ветру!
– Я никогда не спешу, - сказал я, - со мной таких вещей не бывает.
– Поверь, дорогой, во всем виноват транспорт!
– Нельзя нервам волю давать.
– Вот, вот! Нервы надо держать в кулаке. Но ведь приятно, когда говорят: не докучайте ему, он человек нервный! Не перечьте ему, он нервный! Делайте так, как он хочет, он нервный! Ты понимаешь, какие преимущества у нервных!
– Конечно, - ответил я, - но тогда транспорт тут ни при чем. Надо держать себя в узде!
На том мы и расстались. Начинался рабочий день.
Как выяснилось позже, разговор с Русаном для меня стал причиной многих неприятностей. Русан запомнил только то, что я сказал "нельзя нервам волю давать" и "нужно держать себя в узде". По всему управлению прошел слух, будто я ужасно нервный, что с трудом "держу себя в узде" и силюсь "не дать нервам волю".