И опять неизвестно, как быть дальше. Офицер нехотя сказал:

— Раз вы на этом настаиваете, я дам вам еще одно письмо. Может, на нашем складе в Берлине вам смогут подобрать другой велосипед. Согласны?

Судя по всему, офицер считал письма универсальным средством, своего рода джокером на все случаи жизни. Арон говорит, что вдруг почувствовал жалость к усатому офицеру. Тот показался ему трогательно-беспомощным. Однако он все же сказал, что здесь явно какое-то недоразумение: ему нужен не вообще велосипед и не возмещение убытков, он хочет вернуть собственный, прежний, и чтобы наказали вора. Впрочем, судя по всему, шансов на успех было мало, и Арон это понимал. По его словам, русские не могли из-за такого пустяка предпринимать операцию чуть ли не государственного масштаба: обшарить все казармы, проверить каждый велосипед, вдобавок у него появились сомнения: а откуда ему известно, что эта женщина не соврала? Или что она не ошиблась? Известны удивительные истории ошибок так называемых очевидцев.

Он сказал:

— Не надо больше об этом. Будем считать, что вопрос закрыт.

Офицер взглянул на него с явным облегчением, а на прощание напомнил о своем предложении и сказал, что готов написать письмо.

— Только, пожалуйста, не думайте слишком уж долго. Для нас переводчик это больше, чем просто переводчик.

Когда Арон добрался до детского дома, пешком, на него обрушилось множество новостей. Марка он застал не в комнате, а в парке, первый раз, без всякого сопровождения, — в парке. Арон сразу углядел его сквозь ворота, в зеленом пальтишке, и несколько минут наблюдал за сыном. Марк не играл с другими детьми в мяч среди деревьев, он ходил на своих неокрепших ногах от дома до стены, туда и обратно, туда и обратно. Сначала Арон удивился, он даже хотел подойти к мальчику и спросить, что с ним случилось. Но вскоре стало ясно, что Марк действует по какому-то определенному плану, что он занимается своего рода тренировкой. Несколько раз, давая себе минуту отдыха, он бросал взгляд на остальных ребятишек, но не с завистью, а скорее с досадой. Это были взгляды человека, которому приходится выполнять тяжелую работу и который, вполне естественно, сердится, если остальные у него перед глазами занимаются игрой. Лишь когда мальчик, устав, сел наконец на скамью, Арон подошел к нему и поцеловал. Марк спросил:

— А ты видел, как здорово я хожу?

— Да.

— В комнате лежит письмо для тебя.

— Что за письмо?

Марк загадочно улыбнулся, он явно знал содержание письма, и оно его радовало. Арону же он сказал:

— Сходи, почитай.

— Лучше сам скажи.

— Ты можешь меня забрать, — сказал Марк.

Арон помчался в дом, на подушке лежало письмо от врача. В письме врач сообщал, что не видит больше причин держать Марка в детском доме. Более того, теперь ребенку требуется нормальная домашняя обстановка. Если ему дозволено будет дать некий совет, то он рекомендует Арону прямо с этого дня обращаться с Марком как с вполне здоровым ребенком, дабы не пробуждать в нем мысль, что он чем-то отличается от других детей. Ибо если отвлечься от случайных обстоятельств его прошлого, он и в самом деле ничем не отличается. Арон вытер слезы и поспешил обратно к Марку, который все еще отдыхал, сидя на скамье. Арон сказал:

— Все верно, сегодня я возьму тебя с собой.

— Ты рад? — спросил Марк.

Этот вопрос, как рассказывает мне Арон, чрезвычайно его растрогал. До этой минуты он был твердо убежден, что возвращение домой Марк считал только своей собственной радостью. А сейчас все выглядело так, будто Марк радуется предстоящей выписке прежде всего из-за Арона, словно он и тренировался-то специально ради него.

— Да еще как рад, — отвечал Арон, — а откуда ты знал, что написано в письме?

— Это мне Ирма сказала.

— А кто такая эта Ирма?

— Ты что, Ирму не знаешь?

Марк выглядел очень удивленным, имя Ирма представлялось ему самым главным из всех имен, а его собственный, его всеведущий отец, не знает, кто такая Ирма!

— Ирма — это ведь здешняя медсестра.

Он повел Арона за собой в дом, прошел в свою комнату, потом в другую и постучал. Арон тем временем ловил себя на нелепых мыслях: мальчик ходит как обычный человек, стучит в дверь как обычный человек. Марк спросил у немолодой сестры, здесь ли Ирма.

— Нет, она уже ушла.

— А когда она вернется?

— Она ничего не говорила. Должно быть, вечером.

— Я сегодня его забираю, — сообщил Арон.

— То-то малыш будет рад, — равнодушно сказала сестра.

— А с врачом сейчас можно поговорить?

— Его тоже нет.

— Передайте ему, пожалуйста, что я еще раз приду.

В спальне Арон сказал Марку:

— Тебе надо бы попрощаться с друзьями.

— У меня нет друзей.

Арон открыл тумбочку Марка и вынул из нее все вещи. И вдруг Марк начал плакать. Он повернулся лицом к стене и стал вытирать ладонью глаза, но скоро перестал стесняться своих слез. Кое-кто из детей подошел поближе, они смотрели будто в цирке, а ушли лишь тогда, когда Арон прикрикнул на них. Потом он развернул носовой платок и сказал первое, что пришло в голову.

— Расскажи мне что-нибудь про Ирму.

И тут он догадался, почему плачет Марк. Мальчик начал описывать — хотя поначалу ему очень мешали слезы — некое неземное существо. Красивая, умная, добрая, самоотверженная, примерно в таком духе. Арон не мог понять, почему сын до сих пор не рассказывал ему об этом сокровище. Если верить тому, что говорил Марк, то Ирма заботилась о нем в десять раз больше, в сто раз любовнее, чем можно было ожидать от медицинской сестры. Она читала ему вслух книги, и те, что приносил Арон, и другие тоже, она знала ответ на любой вопрос, она гуляла с Марком по окрестностям, чтобы он мог увидеть мир и за оградой парка. Один раз она даже вылепила для него человека из снега, вылепила снеговика. Вот какая она была, эта Ирма.

— А с другими детьми она тоже так возилась? — спросил Арон.

— Нет, только со мной, — ответил Марк. Это прозвучало так, будто он хотел сказать: вот то-то и оно. Причем сказать с гордостью.

— А еду она тебе приносила?

Марк ответил, что он иногда угощал ее шоколадом, но она ни разу не взяла у него ни кусочка, словно это служило окончательным доказательством Ирминой исключительности. Потом он добавил:

— А иногда мы разговаривали про тебя.

— Про меня?

— Ну, она спрашивала, а я рассказывал.