– Тот, кто сидит по уши в долгах, не смеет просить о прибавке.

– Вы слишком проницательны, моя радость.

– Значит, вам нужны антикартежные куплеты?

– Что-нибудь в этом роде. Доходчивое и не слишком в лоб. Нечто скорее отвлекающее, чем агитационное. И притом такое, что всплывает в памяти само собой.

Даффи кивнула, делая пометки.

– Подберите к куплетам мелодию, которую приятно слушать. Ведь ее теперь начнут насвистывать, мурлыкать и напевать все мои служащие.

– Нахал! Каждую из моих мелодий приятно слушать.

– Не более одного раза.

– Между прочим, вы их слушаете и по тысяче раз.

Рич засмеялся.

– Кстати, об однообразии, – добавил он непринужденно.

– Этим грехом мы не грешим.

– Какой самый прилипчивый мотив из тех, что вы когда-то сочинили?

– Прилипчивый?

– Вы знаете, о чем я говорю. Что-нибудь вроде этих рекламных куплетов, которые потом не выбросишь из головы.

– А-а… Мы их называем «пепси».

– Почему?

– Кто его знает. Говорят, их изобрел впервые еще несколько веков назад какой-то Пепси. Я этого товара не держу. Когда-то написала одну штучку… – Даффи скорчила гримасу. – Даже сейчас не могу вспомнить без содрогания. Такая дрянь, стоит раз услышать – привяжется не меньше чем на месяц. Меня она промучила год.

– Вы шутите.

– Честное скаутское, мистер Рич. Песенка называлась «Смотри в оба». Я ее написала для той злополучной пьесы о сумасшедшем математике, которая потом с таким треском провалилась. Они просили что-нибудь въедливое, и я уж постаралась. Публика так негодовала, что спектакль сняли со сцены и потеряли на этом целое состояние.

– Спойте мне ее.

– Я слишком хорошо к вам отношусь.

– Нет, правда, Даффи. Я умираю от любопытства.

– Вы раскаетесь.

– Я вам не верю.

– Ну ладно, свинтус, – Даффи пододвинула к себе переносную панель с клавиатурой. – Это вам расплата за ваш ледяной поцелуй.

Ее рука грациозно заскользила по панели. Комнату наполнила предельно монотонная мелодия, мучительно банальная, въедающаяся своей банальностью в мозги. Это была квинтэссенция всех мелодических клише, которые когда-либо слышал Рич. Какой бы ты мотив ни начал вспоминать, ты неизбежно соскальзывал на изъезженную дорожку этой мелодии.

«Смотри в оба».

И Даффи запела:

– О господи! – воскликнул Рич.

– У меня тут есть неплохие находки, – говорила Даффи, продолжая играть. – Заметили вы этот такт после слов «Смотри в оба»? Это полукаденция. После слов «три, два, раз» такт снова повторяется. Это превращает и концовку в полукаденцию, и песню можно продолжать без конца. Такт как бы гонит вас по кругу. «Ах ты, камбала, не вобла, смотри в оба! Смотри в оба!» Тррам. «Ах ты, камбала, смотри в оба! Смотри…»

– Будет вам, чертенок! – Рич вскочил, зажав уши ладонями. – Что вы со мной сделали? Сколько продлится это наваждение?

– Не меньше месяца.

– Ах ты, камбала, не вобла, смотри… Я погиб. Можно как-нибудь от этого спастись?

– Конечно. Очень просто. Погубите меня, – Даффи прижалась к нему и поцеловала со всем пылом юности. – Дурачок, – шептала она. – Олух. Балбес. Недотепа. Для кого ты меня бережешь, глупыш? Втащи меня в сточную канаву. А я-то думала, ты человек без предрассудков.

– У меня их еще меньше, чем ты думала, – ответил он и вышел.

Его расчет оправдался, песенка накрепко засела у него в мозгу и, пока он спускался по лестнице, трещала без перерыва. Ах ты, камбала, не вобла, смотри в оба! Смотри в оба! Ах ты, камбала, не вобла, смотри в оба! Смотри в оба! Трамм. Отличный мыслеблок для неэспера. Какой щупач пролезет сквозь этот заслон? Ах ты, камбала, не вобла! Смотри в оба!

– Еще меньше предрассудков, чем ты думала, – пробормотал он и нацелил своего прыгуна на ссудную кассу Джерри Черча, расположенную на западной окраине города.

Ах ты, камбала, не вобла, смотри в оба!..

Ростовщичество, что бы ни утверждали завистники, одна из старейших профессий. Еще в далекой древности люди занимались тем, что ссужали своим ближним деньги под залог движимого имущества. Уходя истоками в глубины прошлого и устремляясь в будущее к самым его отдаленным рубежам, эта профессия не подвергается переменам, как и сама ссудная касса. Заваленный реликвиями разных эпох погребок Джерри Черча в глазах посетителей выглядел музеем вечности. И даже сам Черч с любопытным уклончивым взглядом, со сморщенной физиономией, покореженной и почерневшей от невидимых ударов – следы душевных мук, – казался существом без возраста, олицетворением извечного ростовщика.