– И дом, - сказал он.
– И сад. И чтобы каждый вечер приходили друзья. Нет, не каждый, а то я соскучусь по тебе.

– Будет, - сказала она.
– А потом ты каждое утро будешь уходить в свое противное конструкторское бюро...

– А ты каждое утро будешь рисовать свои противные картины и злиться, когда не получается.

– Не буду я злиться. Злишься, когда есть талант.

– У тебя отличные рисунки. В них чувствуется душа вещей.

– Если так, то у тебя будет злая жена.

– У меня будет хорошая жена. Лучше всех.

– Всегда?

– Всегда.

Луч солнца перебрался на лицо. Если неплотно прикрыть веки, то мир за сеткой ресниц становится радужным и туманным. Покачиваются в вышине размытые вершины сосен, и ветер гудит в них, как в мачтах корабля. Мачты прочерчивают облака, планета бережно несет тебя на своей широкой, дружелюбной спине. Ему нет еще сорока, таких дней у него будет много.

Сэтти Товиус сидел, положив руки на колени, и односложно отвечал на вопросы профессора.

– Как вы себя чувствуете?

– Хорошо, спасибо.

– Вам известно, что вас вернули с того света?

– Да, спасибо.

– Ну и как он выглядит?
– рискнул пошутить профессор.

Голова пациента слабо дернулась, на тощей шее напряглись жилы.

– Я выздоровел, господин профессор?
– не поднимая глаз, ответил он вопросом на вопрос.

– О да! То есть, конечно, такая встряска отнюдь не прошла для вашего организма бесследно. Умеренность и еще раз умеренность! Не следует волноваться, пить, больше будьте на свежем воздухе. И никаких снотворных. Ни-ка-ких! После такого отравления даже две таблетки пекталана для вас убийственны. Надеюсь, однако, вы не намерены повторять опыт?

На этот раз лицо Сэтти Товиуса скривилось в улыбке, и профессору стало не по себе: казалось, что под пергаментной кожей нет ничего, кроме костей.

– Я был глупцом, профессор. Да, конечно, я был глупцом.

– Вот и прекрасно!
– шумно обрадовался профессор. Теперь ему хотелось поскорей закончить этот разговор.
– Ну, желаю вам всего лучшего... в новой жизни.

Он встал. Встал и Сэтти Товиус, неподвижно глядя себе под ноги.

– Послушайте, профессор...

– Да?

– Вы не могли бы... Эту ленту с биотоками или как там ее... В общем, запись... той жизни вы не могли бы дать мне в пользование?

Профессор покачал головой.

– Это невозможно.

– Но... почему?

– Во-первых, нужна специальная аппаратура, которая стоит сотни тысяч. Во-вторых, необходим строгий врачебный контроль. В-третьих - поймите, это главное, - нельзя жить искусственной жизнью.

– Почему?

– Потому что... Но это же ясно! Впрочем, достаточно и первых двух ограничений.

– Понятно...

Он неловко поклонился, отчего голова его привалилась к плечу, и шагнул к выходу. Черт, и костюм на нем какой-то обвислый, серый, унылый, как и он сам.

Профессор подошел к окну. Вот по аллеям больничного сада бредет человек, которого он спас. Да, да, вытащил из смерти тем, что дал ему искусственное счастье и разбудил волю к жизни. Метод оправдал себя, метод спасет еще многих людей, а его, автора, ждет слава. Все прекрасно в это солнечное утро. Профессор с удивлением заметил, что в руке его дымится сигарета. Он заглянул в пачку - так и есть: наполовину пуста.

Профессор опоздал, и, когда он поднялся наверх, его встретил дежурный врач и привычной скороговоркой доложил:

– Сэтти Товиус, повторное покушение на самоубийство, все обычные меры приняты, состояние тяжелое, но непосредственная опасность миновала.

– Он в сознании? Может говорить?

– Да.

Профессор с такой быстротой устремился к палате, где ночник скупо освещал восковое, заострившееся лицо Сэтти Товиуса, что полы халата взвились у него за спиной, как крылья архангела.

– Зачем... зачем вы это сделали?

– Я... хотел... чтобы... повторился... берег.

Хрипящий голос, казалось, выходил из разорванных легких.

– О господи! Но почему?

– У меня... никогда... не было... этого... в жизни... Ничего... похожего.

"И уже не будет никогда", - подумал профессор, тупо глядя на жалкое подобие человека, именуемое Сэтти Товиусом.