— О чем ты говоришь? Ведь никто не умер…

Дина сухо всхлипнула:

— Я шла из булочной… А там этот негодяй, — последнее слово она произнесла чуть не плача. — Ну скажи на милость, Вика, почему люди совсем не думают о других?! Как же это можно вот так взять и…

Виктории на минуту показалось, что они поменялись ролями. Она взрослая и опытная мать, а ее маленькая дочурка хнычет, испугавшись чего-то…

— Мам, так что там случилось?

— Ох. — Дина прикрыла глаза. — Нет, не могу. Не усну сегодня. Целую ночь будет у меня перед глазами стоять.

— Что будет стоять?

— Самоубийца этот.

— О Господи! — воскликнула Виктория.

Еще со времен развода, впервые попав в больницу, да еще с инсультом, мать панически боялась смерти. Зная это, Виктория старательно избегала любой темы, касавшейся скоротечности жизни. Она никогда не извещала мать о смерти знакомых, не говоря уже о том, чтобы рассказывать о гибели неизвестных ей людей. Даже в своих романах она всеми мыслимыми средствами старательно избегала темы старости и смерти, пусть ненасильственной.

— Мамочка, ну надо же так! Я надеюсь, это произошло не на твоих глазах, — испуганно спросила Виктория.

— Да какая разница! — возмутилась мать. — Что на моих, что — нет! Ведь он там так и лежит!

Никто даже не потрудился убрать его с тротуара!

Столпились и пялятся! Может быть, не догадались позвонить в «скорую»? — Она посмотрела на Викторию. — Ты знаешь, — Дина засуетилась, — я сейчас позвоню. Иначе он до завтра там будет лежать.

Она направилась в холл.

— Вика, ты не помнишь, «скорая» у нас «02» или «03»?

Но Виктория не отвечала ей. Она подошла к окну и отодвинула занавеску. С третьего этажа ей прекрасно было видно и стоящих в кружок людей, и молодого человека, лежащего на тротуаре у их ног. Поодаль остановилась милицейская машина, и Виктория уже хотела крикнуть матери, что звонить никуда не нужно, но слова застряли у нее в горле. Она узнала молодого человека, ветреного, как майский ветерок, и ухватилась за подоконник, чтобы не упасть.

И она не упала, не потеряла сознания, но все-таки выпала из реальности, потому что пришла в себя, только когда осознала, что мать пытается и никак не может оттянуть ее от окна.

Виктории казалось, что у нее остановилось сердце. Она то и дело прислушивалась, бьется оно или нет. Но расслышав лихорадочные частые его толчки, не могла понять, почему ей трудно дышать и весь мир плывет куда-то к чертовой матери. Почувствовав во рту вкус валидола, она сжала таблетку зубами, словно только так и можно было выжить и никак иначе.

Потом она снова пересказывала матери свои тайны и ей казалось, что злой рок преследует ее и каждый шаг теперь обернется ужасом или страданием, а раскаяние всегда будет запоздалым и бесполезным.

Мир восстал против Виктории, но мать приняла ее сторону. Дина гладила Викторию по голове — мать и дочь снова поменялись ролями.

Дина смотрела на вещи трезво. Главное сейчас — чтобы происшествие не получило огласку.

— Вика, — шептала она, — ты вышла незаметно, ведь так? Тебя не мог увидеть кто-нибудь из соседей?

Вика качала головой, изнемогая от воспоминаний. На губах, на шее, на груди вспыхивали и гасли нежные поцелуи. Тело не хотело забывать…

— Вы ведь с ним разговаривали, Вика, а? Он не показался тебе странным?

Нет же, он не показался ей странным. Он показался ей самым нормальным из тех, с кем когда-нибудь приходилось встречаться. Он был ненавязчив, ласков и мил. И слишком легкомысленен, чтобы решиться на такое… Чтобы отважиться… Ей вдруг стало необыкновенно жалко его, так жалко, словно погиб ребенок. Она заплакала. Слезы катились по щекам и она мотала головой: нет, ей не показалось, что у него была причина… Нет, он не говорил ни о несчастной любви, ни о карточном долге. Нет, не просил у нее денег взаймы. Нет, она не отказывала ему, потому что встретиться еще раз он не предлагал.

— Вика, — требовательно говорила Дина, — вспомни все до малейших подробностей: о чем вы с ним говорили?

Он говорил, что любит кофе без сахара — горький, как коньяк. Дальше она пропустила что-то, потому что пробовала его высказывание на вкус: коньяк был ароматней, и у него другая плотность… Он говорил, что она непереносимо хороша и ему хочется снова забраться с ней в постель. Но поскольку они делали это уже трижды, то он боится застрять в сегодняшнем дне навсегда, как мартовский кролик. Он однажды застрял так, но не по своей вине. Одна девушка хотела, чтобы он остался у нее навсегда, как мартовский кролик. И это означало — жениться. Но он не хочет жениться. Ему страшно застрять где-нибудь на одной кухне, на одном диване. Он странник… А девица до сих пор сходит с ума: дышит в телефон, дежурит в подъезде… Он говорил: пока, моя хорошая, даст Бог, свидимся еще. Хорошо, провожать не буду. Честно говоря — даже рад. Энергии теперь — море, засядука за работу. Дай-ка я тебя поцелую на прощание, говорил он.