– А когда немцы у вас были, неужто ручки бабам целовали? Или как? спросил с невинной заинтересованностью Лазарев, не оборачиваясь от телефонного аппарата. - Насчет всякого тити-мити немцы бо-ольшие профессора! Картинки-то недаром с собой возят, вроде инструкции.

– Не уразумел, - тоже невинно сказал Илья. - Что конкретно имели в виду, Лазарев? Вы хотели сказать, что вам не нравятся топографические немецкие карты?

– Баб, говорю, они некоторых наших испортили... и заразили, проговорил елейно Лазарев, не принимая во внимание смягчающую фразу Ильи. Так стояли у вас немцы, красавушка? Целовали ручечки? - опять спросил он, и в елейном тоне его был разлит подслащенный яд, несомненно приготовленный не для нее, а для Ильи. - Или каким образом?

Женщина завернула кран самовара, накрыла чайник крышечкой, стала пододвигать к самовару чисто вымытые чашки с отколотыми краями, потом робко отвернула лицо в тень, где в простенке, над комодом, покрытым кружевной дорожкой, веерообразно висело несколько давних фотографий, среди которых в центре угадывалось строгое скуластое лицо парня в железнодорожной фуражке с довоенным значком на кармашке тужурки; женщина сказала волнистым голосом:

– На станции стоял, а у мэнэ не... Моя ж хата в стороне, а воны не любять крайние хаты. Раза четыре на мотоциклах приезжали. "Матка, давай курка, яйка, шпек". Помылись у колодца, натрясли яблок, взяли меду да уехали.

Покатые плечи Лазарева вздернулись.

– И - никаких зверств? И не приставали? Ай, люли?

– На станции учительку замучили и повесили... В сорок першем року прыихала к нам. Из Киева. Така синеглаза была...

– А тебя, красавушка, звери-враги не тронули? Чистенькая, значит, птичка, с белыми лапками. Это хорошо. А то, бывает, ваши бабешки сами к фрицам бросаются, а потом - глядь: фрицененок сивенький под столом бегает. Как думаешь, лейтенант, такого птенчика не может быть у красавушки?

Он, Лазарев, видно, не мог простить себе изгрызающего душу унижения, которое пришлось ему узнать сегодня, и мстил Илье косвенно, а тот, удивляя неисчезающей добродушной улыбкой, смотрел на молодую женщину, на то, как она, опустив голову, тупо и бесцельно передвигала чашки под самоварным краном, почему-то не решаясь разливать чай, а ее живое кареглазое лицо мигом стало измученным.

– Вы сильный парень, старшина, это я знаю, - вдруг ровно сказал Илья, и интонацией подтверждая эту неоспоримую новость. - Но если сейчас еще вякнете что-нибудь вумное, Лазарев, головой в окошко выкину, чтобы и духу вашего здесь не было. Ясно? Поймите, вумник, наконец, - продолжал он с безмятежной сухой вежливостью, отмеренно постукивая ногтем указательного пальца по столу. - Я несколько лет занимался боксом и самбо не для того, чтобы таким, как вы, давать на шею садиться. Тоже ясно? Так вот. Если вашу тончайшую интеллигентную натуру я еще сегодня не научил уму-разуму, то сделаю это завтра в удобное для вас время.

Злые ноздри Лазарева кругло раздувались, его глаза побелели до дымной пустынности, он проговорил хрипло:

– Жми, дави, лейтенант! Только уж гляди! Я тоже медведя завалить могу. Я охоту люблю... и заваливал...

Его крупная рука тяжело, случайно и скользяще тронула ножны финки и мгновенно отпустила их, в белую пустыню его выеденных ненавистью глаз страшно было глядеть, однако Илья, не дослушав угрожающего намека, нехотя встал, проникая любопытным взглядом в его опаляющие зрачки, скомандовал вполголоса:

– Марш на энпэ, старшина. И поменьше торчите у меня на виду, пока не поумнели.

– А что? Мы можем. Это мы враз. На энпэ так на энпэ, - осклабился Лазарев и, притворяясь по-службистски подтянутым, схватил с лавки автомат, враскачку подошел к испуганной хозяйке: - Спасибо, красавушка, за угощенье, до гроба помнить буду и чай, и сало, и самогончик. Сыт от пуза.

– Да я ж... да не кушали ж еще вы, да не выпили... - растерянно проговорила хозяйка в крутую спину выходившего Лазарева.

– Ничего страшного. Такие, как он, Наденька, с голоду не умирают. Ну, да ладно, - сказал Илья беззаботно и вынул тряпочку из горлышка бутылки, разлил самогон в чашки. - По сто грамм можно, думаю, а? Что, Наденька, чокнетесь с нами? - продолжал Илья добродушно и, подняв чашку, вновь обратился к хозяйке: - Разрешите, Наденька, за вас... за милую гостеприимную хозяйку! Как, Володя, ты поддерживаешь мой тост? За Надю, за то, что нам повезло встретиться с такой милой женщиной!

Он хотел понравиться ей и был возбужден этим бездумным ухаживанием, ни к чему не обязывающей легкой болтовней, этим почти городским уютом не тронутого войной чистенького домика, в котором хозяйка жила одинокой загадочной жизнью и теперь отвечала на его веселые слова растерянно дрожащей на длинных губах улыбкой, и Владимир неловко спросил, разглядев над комодом фотокарточку строгого парня в фуражке железнодорожника:

– А муж на фронте?

Она ответила ослабленным певучим голосом:

– Ушел, как война началась, и ни слуху ни духу. Год мы только и пожили. Убитый он...

Он проснулся оттого, что его трясли за плечо и кто-то повторял шепотом:

– Володька, вставай!

Он вскинулся на лавке, очнувшись от сна, услышал в духоте хаты равномерное посапыванье задремавшего связиста у аппарата, глубокую тишину ночи: на столе немощно горела керосиновая лампа, пахло перегретым закопченным стеклом.