Так что появление моих любезных родственников на Вашингтон-сквер стало завершающим ударом, и расположения моего уже ничто не могло ухудшить, когда я шагнул из дверей бабушкиной резиденции в промозглый день. Осознав, что я по-прежнему не представляю, куда мне идти, я сел на ступеньки, замерзший и голодный, – и тут до меня дошло, что я ревную. Открытие было столь неожиданным, что я проснулся окончательно. Неведомыми путями мой дремлющий рассудок умудрился сделать надлежащие выводы из разрозненных обрывков информации, полученных мною накануне: если Мэри Палмер влюблена в Крайцлера и рассматривает Сару как угрозу, а та, равно как и Крайцлер, это осознает, то Крайцлер не хочет ее видеть в штаб-квартире именно из этих соображений, однако при этом с удовольствием соглашается на приятную весеннюю прогулку с Сарой… Все ясно – и более чем. Сара околдована таинственным алиенистом, а иконоборец Крайцлер, у которого в жизни был всего один известный мне роман, сражен неистовой независимостью моей подруги. Нет, ревность, оборовшая меня, не была щемящим романтическим чувством; любовную связь с Сарой я рассматривал лишь раз, много лет назад и то всего несколько пьяных часов. Нет, меня оскорбило совсем другое – то, что меня не посвятили. В такое утро (или день) легкая дружеская прогулка на Лонг-Айленд была бы целительна.

Я провел несколько минут в метаниях: не навестить ли мне одну актрису, с которой я провел немало дней (и еще больше – ночей), когда насчет Джулии Пратт стало все ясно, – но затем без видимой причины мысли мои устремились к Мэри Палмер. Как бы плохо ни было сейчас мне, ей должно быть несравнимо хуже – если то, что сообщила мне Сара, правда. Так почему же в таком случае, размечтался я, не совершить небольшое путешествие в Стайвесант-парк и не развлечь бедную девушку? Крайцлер этого мог не одобрить, но Крайцлера рядом нет – он занимается тем же с изумительной особой, и его протесты, следовательно, не имеют силы. (Так неизбежно в мои мысли проникла озлобленность.) Да, и под новой аркой на северной оконечности парка Вашингтон-сквер идея показалась мне совершенно уже привлекательной – вот только куда эту девушку пригласить?

На Бродвее я изловил нескольких мальчишек-газетчиков и избавил их от некоторой доли шелестящей ноши. События предыдущей ночи в Кэсл-Гарден получили достаточно внимания на первых полосах. Во всех материалах сквозило беспокойство касательно настроений, зарождающихся в иммигрантских кварталах. Успел сформироваться комитет горожан, которому надлежало последовать в Городскую ратушу и донести до сведения властей обеспокоенность не только двумя убийствами, но в большей степени – тем, как они повлияют на общественный порядок. Все это меня заботило теперь очень мало, и я быстро перешел к развлекательным страницам. Выбор был невелик, пока я не заметил репертуара театра «Костера и Биала» на 23-й улице. В дополнение к певцам, комическим гимнастам и русским клоунам, «Костер и Биал» предлагали программу коротких проецируемых фильм, согласно объявлению – впервые в Нью-Йорке. Это выглядело подходящим развлечением, а театр располагался невдалеке от дома Крайцлера. Я сразу же бросился ловить кэб.

В доме на 17-й улице никого, кроме Мэри, не оказалось, и настроение у нее было, как я и предполагал, весьма подавленное. Сперва она ожесточенно сопротивлялась тому, чтобы куда-либо выходить. Отворачивалась от меня и энергично мотала головой, словно демонстрируя, что дел по дому у нее столько, что и помыслить о развлечении невозможно. Но я был решительно настроен кого-нибудь сегодня развеселить и вдохновенно расписал ей программу «Костера и Биала», на ее сторожкие взгляды ответив, что прогулка – всего лишь благодарность за ее прекрасный завтрак. В итоге Мэри сдалась, успокоилась и в предвкушении праздника надела свое пальто и черную шляпку. Выходя из дома, она не произнесла ни слова, но улыбалась так признательно, что на душе у меня теплело.

Для идеи, родившейся из весьма сомнительных чувств, предприятие это оказалось донельзя удачным. Мы уселись на свои места у «Костера и Биала», в среднего пошиба театрике такой же средней вместимости, как раз в тот момент, когда труппа комедиантов лондонского мюзик-холла заканчивала представление. Но русских клоунов мы посмотрели – их гротескные немые ужимки явно порадовали Мэри. Комические гимнасты, перебрасывавшиеся колкостями и остротами, при этом выполняя совершенно немыслимые физические упражнения, также оказались весьма неплохи, хотя я бы, наверное, прекрасно обошелся без французских певцов и более чем странного танцора, за ними последовавшего. Народу набилось довольно много, но публика была настроена достаточно благожелательно, и Мэри, похоже, доставляло удовольствие наблюдать не только за сценой, но и за реакцией зала.

Но она уже не могла оторвать глаз, когда в просцениум спустили огромный кипенно-белый экран, и свет погас полностью. За нашей спиной зажегся огонек, после чего в первых рядах чуть было не началась самая настоящая паника: с экрана на нас обрушилась огромная, ослепительно синяя стена морского вала. Естественно, никто из нас на тот момент не был близко знаком с феноменом проецируемых изображений, равно как и с тем, что если вручную раскрасить черно-белую пленку, эффект от просмотра сильно возрастает. После того как порядок в зале был наконец восстановлен и к концу подошел первый сюжет – «Океанские Волны», – мы погрузились в просмотр еще одиннадцати коротких лент, включая пару «Комических Боксеров» и несколько занудный смотр войск германским кайзером. Сидя в этом обшарпанном театре, вряд ли кому-то из зала пришло тогда в голову, что он присутствует при зарождении новой формы искусства и развлечения, которая в руках таких мастеров, как Д.У. Гриффит [19] , радикально изменит не только Нью-Йорк, но и весь мир. Скорее мне больше по душе пришлось бы мнение, что все это мерцание раскрашенных картинок как-то сблизило нас с Мэри Палмер, заставив, пусть ненадолго, но все же забыть об одиночестве, ставшем для меня временным, а для нее – постоянным спутником.

И только на улице мозг мой после короткой передышки с рвением, благоприобретенным в последние недели подготовки, вновь принялся вгрызаться в окружающие обстоятельства. Глядя, как моя прелестная и счастливая спутница радуется холодному ясному дню, я недоумевал: как могла эта девушка убить своего отца? Я осознавал, что в мире мало вещей более достойных порицания, нежели отец, насилующий собственную дочь, но ведь на свете немало несчастных особ, которые пережили подобное и не изжарили виновника заживо, предварительно приковав его цепями к кровати. Что толкнуло Мэри на это? Начала объяснения, как я вскоре сообразил, легко было уловить даже сейчас, спустя годы после инцидента. Когда Мэри смотрела на собак и голубей в парке Мэдисон-сквер или когда в ее глазах отражалось золотое величие огромной статуи обнаженной Дианы, венчавшей квадратный шпиль «Мэдисон-сквер-гарден», ее губы двигались, словно бы выражая удовольствие, – но она немедленно стискивала челюсти крепче, а в лице ее отражался ужас от того, что, стоит ей раскрыть уста, из них вырвутся бессвязные унизительные звуки. Я вспомнил, что в юности Мэри была признана недоразвитой, а большинство детей к недоразвитым что угодно, только не милостивы. Кроме того, мать считала, что ее дочь годна лишь для тупой работы но дому. Стало быть, к тому времени, когда отец начал ее домогаться, Мэри была настолько издергана и измучена, что взрыв становился неминуем. Убери мы любой из этих факторов из ее жизни, и, возможно, все сложилось бы иначе, но сплелся фатальный шаблон.

Возможно, ее судьба весьма сходна с судьбой нашего убийцы, подумалось мне, когда мы зашли в «Мэдисон-сквер-гарден» выпить чашечку чаю в ресторане на крыше. К тому времени я сообразил, что затеять сейчас дружескую болтовню – значит дать Мэри лишний повод к переживанию за свою неспособность поддерживать нормальный разговор, так что далее я общался исключительно жестами и улыбками, выказывая тем самым прозорливость, достойную хорошего психолога. Пока Мэри маленькими глотками пила чай и тянула шею, пытаясь разглядеть все красоты, видна кои открывался с прекрасного наблюдательного пункта – крыши «Гарден», – я вспоминал сказанное Крайцлером прошлой ночью: для нашего убийцы насилие – исходная точка детства. По всей вероятности, к этому привели побои взрослых – это прекрасно сочеталось с другой теорией Ласло, насчет инстинкта самозащиты и мести, двигавших этим человеком. Но с другой стороны, тысячи мальчиков подвергаются подобным унижениям. Что же должно было произойти с этим, чтобы, как и у Мэри, поначалу неопределенная, но вполне реальная линия поведения свернула на путь насилия? Страдал ли он, подобно ей, каким-то ужасным изъяном или уродством, которые в юности вызывали насмешки и презрение не только взрослых, но и сверстников? И претерпев все это, мог ли он (опять-таки, подобно Мэри) подвергнуться какому-либо жуткому, унизительному сексуальному насилию?