Какъ славянинъ, природный художникъ и пвецъ, русскій человкъ вложилъ въ свое церковное пніе столько искусства и силы, что подобно икон и свое церковное пніе, какъ въ творчеств, такъ и въ исполненіи, несомннно поставилъ на первое мсто въ мір. Могуществомъ и гигантскимъ звукомъ своихъ колоколовъ онъ также превзошелъ всхъ. Въ красот и благолпіи богослужебныхъ церемоній нтъ равнаго русскому стилю. Въ храмовомъ, въ культовомъ благочестіи у русскаго человка несомннно максимумъ его паоса. Частицу этой храмовой божественной красоты онъ старается перенести въ свой домъ. Въ древней Россіи почти каждый зажиточный человкъ имлъ свою домовую церковь. Каждый крестьянинъ иметъ свой «красный [1] уголъ», наполненный иконами. Всякій, входящій въ домъ, сначала сдлаетъ три поклона съ крестнымъ знаменіемъ иконамъ и лишь посл этого по-свтски здоровается съ хозяевами.

Церковь, со всми чарами ея красоты, была въ теченіе тысячелтія свтящимъ и грющимъ, животворящимъ солнцемъ среди бдной, унылой, особенно въ долгія, снжныя зимы и дождливыя осени, сверной русской деревни. Не боле столтія прошло, какъ народная душа стала систематически питаться школой, книгой, зрлищами и нкоторыми искусствами! 1000 лтъ единственнымъ свтомъ, радостью и всей ршительно культурой для русскаго народа была его церковь. За это онъ и любитъ ее. Она была почти на его родномъ язык, и потому была для народа школой знанія, богословскаго въ частности. Церкви, дававшія латинскую библію и латинскую литургію, должны были тратить особыя усилія на катехизическое обученіе народовъ. Русскій народъ учился непосредственно изъ церковныхъ чтеній и богослужебныхъ пснопній. И самый литературный языкъ его все время держался въ близости отъ языка церкви.

Какимъ историческимъ невжествомъ и какой клеветой звучатъ утвержденія (агента большевиковъ) Dr’a I. Hecker’a, будто русская церковь совсмъ не учила народъ христіанству [2] . Кто же тогда создалъ этотъ «христіаннйшій народъ», названный Достоевскимъ «богоносцемъ»?

Вложивъ столько своей души въ культовое благочестіе, русскій человкъ не могъ быть невнимательнымъ и безразличнымъ, когда въ XVII в. правительство царя Алекся Михайловича и патріархъ Никонъ нетактично приступили къ исправленіямъ богослужебныхъ книгъ и обрядовъ. Лучшія, наиболе ревностныя, огненныя въ своемъ благочестіи души тогда отпали отъ оффиціальной церкви и породили прискорбный для Россіи расколъ старообрядчества. Во всей исторіи христіанства никогда и нигд не наблюдалось подобного явленія раскола изъ за обрядовъ. Ни въ церквахъ высокаго уровня просвщенія, ни низкаго, какъ въ нкоторыхъ еретическихъ церквахъ Востока. Что же это, позоръ русской церкви, низшая языческая форма христіанства? Ничуть. Это просто несравнимая, математически несоизмримая форма переживанія христіанскаго откровенія, особый мистицизмъ, которыхъ не знаютъ другіе народы. Съ самаго начала русскаго христіанства мы наблюдаемъ у русскихъ необычайную, мелочную, суеврную приверженность къ разъ принятому литургическому слововыраженію или обряду. Наши учителя – греки многое передали намъ, и мы покорно восприняли, напримръ, въ сущности чуждую намъ острую вражду къ латинству, но «обрядоврію» научитъ насъ не могли, потому что сами они въ сравненіи съ нами, въ этомъ отношеніи и были и остаются большими либералами. Русскимъ паломникамъ на православный Востокъ греческое отношеніе къ храмовой святын представляется просто небрежностью и грхомъ. Русскіе оказались особенно чувствительными къ тому общеизвстному религіозно-психологическому факту, что всякаго рода предметы, слова, формы и традиціи, принятые въ церковномъ употребленіи, пріобртаютъ отъ соприкосновенія съ абсолютной, божественной сущностью церкви, особо священное значеніе, вызываютъ къ себ у врующихъ особую благоговйную осторожность. Все (даже мелочи физическія – металлъ, матеріи, рисунки), попадающіе въ церковное употребленіе пріобртаетъ налетъ вчности, такъ сказать «этернизируется». Какъ растенія и цвты, брошенныя въ горячій источникъ Карлсбада въ «Sprudel», петрифицируются окаменваютъ. Теоретически мы въ этомъ явленіи раціонально сталкиваемся въ величайшей, непостижимой антиномической проблемой философіи, догматики и мистики: какъ Безконечное соприкасается съ конечнымъ, Богъ съ тварью? Это – проблема, типично раздляющая умонастроеніе Востока и Запада, какъ показала послдняя геніальная вспышка эллинской метафизики въ XIV вк, во время такъ называемыхъ исихастическихъ споровъ. Западъ остался съ омой Аквинскимъ и его ученикомъ Варлаамомъ Калабрійскимъ, а Востокъ съ Григоріемъ Паламой, архіеп. ессалоникійскимъ. Послдній былъ даже канонизованъ за свой метафизическій подвигъ. Русскій религіозный опытъ оказался наиболе ршительнымъ и адекватнымъ оправданіемъ исихастическаго богословія. Если, по богословію Григорія Паламы, Богъ въ своей чистой Сущности не вмщается въ лицахъ и вещахъ тварныхъ, то въ своихъ «энергіяхъ», т. е. дйственныхъ актахъ, онъ реально и существенно имъ сообщается и присутствуетъ въ нихъ. А вещи и лица, въ благодатномъ, аскетическомъ подвиг удостоившіяся этого обитанія въ нихъ Бога, сами черезъ это «обожаются» . Церковь есть сокровищница безчисленныхъ «энергій» Божіихъ, «обоженныхъ» объектовъ: пророки, святые, таинства, слова св. Писанія и церковныхъ молитвъ, самыя имена Божіи, чудеса, чудотворныя иконы и мощи, вс освященные предметы – все это сосуды Самого Божества. Ни одинъ изъ народовъ, крещенныхъ греками, кром русскихъ, не воспринялъ съ такой силой этого, какъ бы физически ощутимаго присутствія Бога въ тварныхъ, матеріальныхъ, но благодатно преображенныхъ церковнымъ освященіемъ вещахъ. Русскій въ храм, прикасаясь къ каждой точк, ощущаетъ какъ бы бгущіе повсюду электрическіе токи божественной силы и святости. Онъ какъ бы физически сотрясается ими. Для него немыслимая дерзость и тупость, зайдя въ алтарь, хотя бы на минуту положить свой зонтикъ на престолъ, какъ это длаютъ въ Греціи, или встать на престолъ ногами, чтобы обтереть пыль съ подсвчниковъ, какъ это длають повсюду въ римско-католическихъ церквахъ. Сама русская правительственная іерархія длала въ этомъ отношеніи роковыя ошибки, ибо сама въ сильной степени отравлялась западнымъ раціонализмомъ черезъ свои школьные учебники, заимствованные у Запада. Такъ было въ XVII в., когда создался печальный расколъ старообрдядчества. Такъ было и недавно, на нашихъ глазахъ въ 1912-13 гг. когда группа русскихъ аонскихъ монаховъ, продолжая въ точности традицію исихастовъ, объявила, что «имя Божіе и есть Самъ Богъ». По недостатку образованія и изъ полемическаго задора они, какъ и старообрядцы XVII в., огрубляли пониманіе этого тезиса. Это дало поводъ русской церковной власти одержать надъ ними легкую вншнюю побду. Свободное, неофиціальное русское богословіе встало на защиту этихъ такъ называемыхъ «имяславцевъ». Извстный русскій религіозный философъ Вл. Соловьевъ въ этомъ курс восточной мысли употреблялъ терминъ «богоматеріализмъ». Не будемъ пугать западную мысль этимъ причудливымъ терминомъ, но скажемъ такъ, что русскому благочестію присуще особо острое ощущеніе Бога въ матеріи. Но это не иметъ ничего общаго съ пантеизмомъ. Какъ разъ наоборотъ, это исключаетъ всякій пантеизмъ, всякую физическую, автоматическую «повсюдность» (ubіquіtas) Божества. Божественныя «энергіи» обитаютъ лишь въ душахъ и вещахъ облагодатствованныхъ. Вс же прочіе предметы или души, не достигшіе путемъ подвига или церковнаго освященія благодатствованія, часто не нейтральны, а наоборотъ служатъ сосудами антибожеской, нечистой силы, оругіями злыхъ духовъ. Это не -, какъ данное, а --, какъ должное. Это заданіе для христіанъ и для церкви, чтобы собрать «все-въ-Бог» и уготовать подвигомъ благочестія пути вселенія «Бога-во-все» (I Кор. 15, 28). Въ этомъ живомъ ощущеніи обитанія Бога въ земной святын – корень русскаго обрядоврія, «старообрядчества», а не въ элементарномъ невжеств или языческомъ суевріи, какъ это рисуется людямъ безрелигіознымъ. Недостатокъ научнаго образованія, конечно, запуталъ обрядовый споръ въ XVII в., но существо его состояло не въ грамматическихъ или археологическихъ спорахъ, а въ мистик и теургичности русскаго культоваго благочестія. Прикосновеніе къ разъ установившимся формамъ богослуженія было до нестерпимости болзненно, ощущалось русскими, какъ профанація святыни.

Русскіе христіане, жаждавшіе всей душой свести Іерусалимъ небесный на землю, чтобы вся жизнь земная – въ добываніи хлба насущнаго, въ пищи и въ питіи, въ строеніи дома, семьи, хозяйства, государства – была освящена молитвами и благословеніями церкви, постепенно въ устроеніи всей земли своей, въ созданіи на ней большого государственнаго тла, сплошь покрытаго храмами съ множествомъ крестовъ на ихъ крыльяхъ (храмъ немыслимъ безъ сіяющаго какъ бы въ неб креста на его верхушк), увидли воплощеніе царства Христова на земл и назвали свою землю «святой Русью». Количество святыни, число святыхъ, чудотворныхъ иконъ, мощей, чудесъ, подвижниковъ, богоугодныхъ людей рисовалось русскимъ все возрастающимъ и накопляющимся на Святой Руси, такъ что вс камни и все дерево ея зданій становились освященными, обмоленными, благодатно преображенными среди остального, мене священнаго, боле нечистаго и въ ритуальномъ небреженіи погибающаго міра.

Какъ же на почв такой религіозной психологіи, какъ бы возвращающей насъ къ мистик ветхозавтной ритуальной левитской чистоты, переживаются русской душой основные догматы христіанства: отношеніе ея къ Спасителю Нашему, Господу Іисусу Христу, евангельское сознаніе богосыновства, благодать и свобода и первйшія «царскія» заповди о любви къ Богу и ближнему?

Прежде всего примчательный фактъ. Греческое богословское созерцаніе Св. Софіи, какъ особаго образа второй постаси Св. Троицы, нашло свое литургическое воплощеніе въ посвященіи имени св. Софіи нсколькихъ каедральныхъ храмовъ. По подражанію грекамъ появились и на Руси храмы св. Софіи. Но богослужебное празднованіе имъ было пріурочено къ праздникамъ въ честь Пр. Богородицы, и св. Софія истолкована была отчасти, и въ иконоборческой трактовк, какъ образъ Богоматери. Количество чудотворныхъ и чтимыхъ иконъ Богоматери исчисляется въ Россіи многими десятками, а богородичныхъ храмовъ – тысячами. Любимыми службами и акаистами у русскаго народа являются преимущественно богородичныя службы. Свои столичные національные соборы русскіе посвящали Пр. Богородиц: Кіевскій – Десятинный, Владимірскій и Московскій – Успенскіе, СПбургскій – Казанскій. Что это: забвеніе Христа, искаженіе догматики? Ничуть. Это только своеобразное преломленіе догмата искупленія въ національномъ дух. Русскому сознанію совершенно несвойственно исторически-идиллическое отношеніе къ евангельскому прошлому. Ни Ренанъ, ни Штраусъ, ни одна позитивистическая германская «Leben-Jesu» не могли бы родиться въ русской голов. Созерцаніе отъ прошлаго устремлено къ грядущему. Для насъ Христосъ грядетъ во слав судить живыхъ и мертвыхъ. У русскихъ принятъ греческій иконный образъ «Пантократора» – «Господа Вседержителя», Христа, Царя и Судіи. Русскій не дерзаетъ въ своемъ аскетическомъ самоосужденіи просто предстать предъ Праведнымъ Судіей. Онъ ищеть заступника. По гршному опыту онъ знаетъ, что есть одна естественная любовь, которая прощаетъ все, которая милосердна безпредльно, это – любовь матери. И такой своей Матерью и Всемилосердной Матерью всего слабаго, гршнаго рода человческаго русскій признаетъ Матерь Божію, вмст съ страданіемъ за Сына Человческаго принявшей въ ея раненую душу (Лук. 2, 35) всю скорбь людскую. Она сострадательно и любовно покроетъ «честнымъ своимъ покровомъ» несчастнаго кающагося гршника и этимъ спасетъ его на праведномъ суд Божіемъ отъ заслуженнаго наказанія. Никогда русскій не воображаетъ и не изображаетъ на иконахъ Пр. Богородицу одинокой, безъ младенца, и юной двой. Только на иконахъ Введенія и Благовщенія, по необходимости. Онъ видитъ ее только какъ матерь съ младенцемъ. Изображаетъ часто зрлой, почти на границ старости, женщиной – «старицей», съ безконечной скорбью на лиц за весь родъ человческій. Въ этомъ смысл материнскаго заступничества русскій и повторяетъ часто въ молитвенномъ смиреніи восточную формулу: «Пресвятая Богородица спаси насъ!» И фольклористически наблюдая это, могутъ сказать, что это не религія Христа, а религія Божіей Матери. Разумется это неточно и въ глубин совсмъ неврно.

Какъ и вся Восточная Церковь, русское христіанство теоретически совершенно не интересуется мучительнымъ для Запада вопросомъ о свобод и благодати. Онъ здсь кажется искусственнымъ, даже какъ бы не христіанскимъ, поставленнымъ, какъ бы языческой гордостью. Вопросъ предршается для русскаго религіознаго сознанія психологически, какъ самоочевидный. Восточному сознанію вообще чужда претензія какой бы то ни было личности сводить счеты съ Богомъ, думать о какихъ то своихъ силахъ и тмъ боле «заслугахъ». Ему не надо было исканій Августина, мукъ Лютера и героизма Кальвина, чтобы познать всю глубину откровенія Павлова о спасеніи только благодатью, даромъ даруемою за вру. Со своимъ оттнкомъ и на своемъ психологическомъ язык русскій называетъ эту благодать «милосердіемъ», «милосердной любовью Божіей», выстраданной страданіями Первомученника за всхъ – Господа Іисуса.

Когда русская душа ставится предъ вопросомъ о любви къ Богу и ближнему, она опять чувствуетъ опасность согршить какой-то гордостью. Она почти не сметъ помышлять, о томъ, что «именно она» любитъ Бога. Нтъ, она сладостно думаетъ, она непоколебимо знаетъ и она безконечно утшается, проливая потоки слезъ радости о томъ, что «мы возлюблены Богомъ», такъ что «онъ и Сына Своего Единороднаго далъ» за насъ (Іоан. 3, 16), недостойныхъ, гршныхъ, окаянныхъ. «Богъ есть любовь» (I Іоан. 4, 9) – вотъ что зачаровало рускую душу въ писаніяхъ возлюбленнаго ученика Христова. Не наша любовь къ Богу интересуетъ ее, а любовь Божія къ намъ. Она такъ безконечна и всемогуща, что и таинственный вопросъ о вчныхъ мученіяхъ и діавол, безъ справки съ мнніями Оригена, безъ еретическихъ раздоровъ, интимно, эзотерически, ршается въ смысл всеобщаго апокатастасиса (I Кор. 15, 28), конечнаго спасенія всхъ въ «объятіяхъ Любви Отчей».

Наша любовь къ Богу мыслится уже какъ естественный отвтный откликъ на этотъ безконечный даръ любви Божіей къ намъ. А къ ближнему? Къ ближнему тоже не въ дух сильнаго, помогающаго слабому, а въ дух равно безсильнаго, гршнаго ничтожнаго, сострадающаго страждующему брату. Любовь смиренная и сострадательная.

Здсь мы должны подчеркнуть новую особенность русскаго религіознаго самочувствія. Въ немъ на первомъ мст стоитъ не царственная добродтель любви, а добродтель смиренія, точь въ точь, какъ въ аскетическихъ руководствахъ восточныхъ подвижниковъ. И это не потому, что вычитано изъ нихъ, а это такъ дано психологически, естественно, и только подкрплено чтеніемъ отцовъ-пустынниковъ. Аскетическое сознаніе своей нечистоты предъ святостью Божіей здсь соединено съ моральнымъ и онтологическимъ ничтожествомъ твари предъ Творцомъ. Простой русскій монахъ говоритъ мірянину: «Помни, что Богъ сдлалъ міръ изъ ничего. Такъ и ты сознавай до конца, что ты ничто предъ Нимъ. Только тогда Онъ начнетъ творить изъ тебя нчто». Абсолютное смиреніе – это начало, корень, основаніе, источникъ всего христіанскаго пути.