– Ну что ж... Я вас хотела попросить... купить наш дом для колхоза.

– Это и все, что вам пришло в голову?

– Да и то ради мамуси хотела просить.

– Уж не те ли расписочки беспокоят и вас? Молчите... Неужели вы вспомнили, что Мукосей мой двоюродный брат? И я могу уговорить его вернуть их вам? Опять молчите... Как и тогда, когда я приезжал с письмом? Эх, панна Чеся! Ну, пускай уж мать, старая пани, больной человек... А вы? И столько говорить об отчизне, о гордости... Простите, это не Польша - все эти ваши расписочки, то, чем дохнуло от них! Так же как не Советский Союз, не Беларусь - весь этот ваш... Мукосей... Ничего, договоритесь, он еще придет. Все уладите. А я благодарю вас за откровенность. Хотя бы такую.

Она встала. Запахнула еще раз халат, даже прижала его пальцами под шеей.

– Добраноц пану, - сказала глухо. - Уже очень поздно.

Лицо ее было так близко, что даже во мраке видно было, какой холод источали глаза.

– Вот это правильно - поздно, - ответил он с улыбкой. - Поздно даже и для ненависти. Проводите меня, пожалуйста. Через дверь.

На крыльце он хотел что-то сказать, даже начал, но осекся на ходу и только выдавил:

– До видзэня.

...Через несколько минут на засеянном поле встретились два человека.

Они не хотели этой встречи - ни тот, что шел от деревни, ни тот, что из бывшего имения. Видно, наткнулись друг на друга в темных кустах своих раздумий.

– Что, перерешил? - спросил один из них, глядя прямо в лицо другому. За дом идешь набавить или, может, вернуть расписочки?

– А ты... снова компанию с ними водишь?

Один глядел другому в белесое, поклеванное оспой, такое знакомое лицо, полное глубокой и крепко осевшей ненависти, смешанной с хитрой, осторожной трусостью. И в душе того, кто глядел, как в водовороте, то всплывали, то уходили во тьму клочки горьких воспоминаний...

Анонимки... Бездушие тех, кто им верил. "Добрый день! Как живешь? Ай-ай-ай, как жаль, брат!.." Это - на устах у тех, что тайком марают жизнь "благонамеренными" писульками без подписи... Сколько их там было, в той зиминской папке?..

Идиотская жадность, с которой этот самый... панский благодетель таскал, что мог, с советских машин, брошенных при отступлении, таскал потом и с немецких, таскает, конечно, и из колхоза!..

Кулак, вооруженный мотоциклом, электрической лампочкой и радиоприемником, слепой, неблагодарный подлец, который, пользуясь благами социализма, не живет, а все ладится как-нибудь "пережить", "дожить", в надежде на ту магическую "перемену", что придет наконец на зов его обросшей щетиной души эгоиста, собственника...

Затаившись глубоко, он ото всех оторван, даже от сыновей, а живет и отравляет все вокруг...

– Ну, а как расплатился с тобой Щуровский за то, что ты посоветовал им сбежать в гарнизон?..

– Пойди и донеси на меня. Так и поверят, что это я, а не ты им сказал. А я расскажу пустячки. Про панские теплые ноги. Пожалеет тебя твоя эсбээмовка!

Затем раздался звук, похожий на тот, с каким упрямый дровосек опускает топор на сучковатый чурбак.

Один из них взвизгнул, как заяц, задрав ноги на мягкой земле, а потом, поняв, что это еще не конец, вскочил и, в тяжелых сапогах, побежал не по годам резво. Прямо в поле.

Другой, сделав несколько шагов по меже в ту сторону, где была деревня, почувствовал, что глаза его наполнились горячей влагой.

Обида. Горькая... На самого себя.

13

Звоночки-жаворонки угомонились в зеленях до утренней зари. Урчит за взгорком и светит фарами трактор. Кто-то, припозднившись, возвращается лугом и тревожит чуткого горюна чибиса, стон которого, отчаянный, красиво-печальный, накладывается на однообразный, но по-своему приятный и стройный лягушечий хор.

Длинное деревянное строение, покрытое шифером, снова полно звуков. Жуют крепкие челюсти, звенят кольца и цепочки обротей, фыркают мягкие, теплые храпы.

Нет покуда только Метелицы.

И старший конюх Хомич, явившийся на ночное дежурство, с удовольствием строит догадки, где может быть бригадир...

Когда бригадир наконец подъехал к конюшне и, молча, легко приземлившись, стал не спеша снимать со своей быстроногой буланки седло, Мартын не выдержал:

– Здоров! Говорят, ты, браток, нашел вчера силосную яму?

Вместо ответа Леня протянул ему поводья:

– На!

Сам он понес седло.

Потом они вышли из теплой тьмы в прохладу под звездами, и Хомич, чтоб подойти с другой стороны, вспомнил:

– А сигареток я твоих не трогал. Держи!

Выспавшийся за день, да и вообще склонный побеседовать на любимую тему, Мартын снова стал подбираться к тому же:

– Поосторожнее бы тебе, браток, а то все без оглядки, как тетерев...

Леня молчит.

– Стоит ли из-за баб? Их, брат, нужно только оглаживать...

Ленины подошвы никак не могут оторваться от земли. Снова дохнуло ненавистью и угрозой - он вспомнил белобрысое, рябое лицо и, одолевая комок в горле, спросил:

– А что ты слышал?