– Мерик, а хорошо в Кубани?

Он ничего не сказал, а пошел к сундуку, сел и задумался; вероятно, стал мечтать о Кубани.

– Время мне ехать, одначе, - сказал Калашников, поднимаясь.
– Должно, Филя уж дожидается. Прощай, Люба!

Фельдшер вышел на двор поглядеть: как бы не уехал Калашников на его лошади. Метель всё еще продолжалась. Белые облака, цепляясь своими длинными хвостами за бурьян и кусты, носились по двору, а по ту сторону забора, в поле, великаны в белых саванах с широкими рукавами кружились и падали, и опять поднимались, чтобы махать руками и драться. А ветер-то, ветер! Голые березки и вишни, не вынося его грубых ласок, низко гнулись к земле и плакали: "Боже, за какой грех ты прикрепил нас к земле и не пускаешь на волю?"

– Тпррр!
– строго сказал Калашников и сел на свою лошадь; одна половинка ворот была отворена, и около нее навалило высокий сугроб.
– Ну, поехала, что ли!
– прикрикнул Калашников. Малорослая, коротконогая лошаденка его пошла, завязла по самый живот в сугробе. Калашников побелел от снега и скоро вместе со своею лошадью исчез за воротами.

Когда фельдшер вернулся в комнату, Любка ползала по полу и собирала бусы. Мерика не было.

"Славная девка!
– думал фельдшер, ложась на скамью и кладя под голову полушубок.
– Ах, если б Мерика тут не было!"

Любка раздражала его, ползая по полу около скамьи, и он подумал, что если бы здесь не было Мерика, то он непременно вот встал бы и обнял ее, а что дальше, там было бы видно. Правда, она еще девушка, но едва ли честная; да хотя бы и честная -стоит ли церемониться в разбойничьем вертепе? Любка собрала бусы и вышла. Свечка догорала, и огонь уж захватил бумажку в подсвечнике. Фельдшер положил возле себя револьвер и спички и потушил свечу. Лампадка сильно мигала, так что было больно глазам, и пятна прыгали по потолку, по полу, по шкапу, и среди них мерещилась Любка, крепкая, полногрудая: то вертится волчком, то замучилась пляской и тяжело дышит...

"Ах, если б Мерика унесли нечистые!" - думал он.

Лампадка в последний раз мигнула, затрещала и потухла. Кто-то, должно быть Мерик, вошел в комнату и сел на скамью. Он потянул из трубки, и на мгновение осветилась смуглая щека с черным пятнышком. От противного табачного дыма у фельдшера зачесалось в горле.

– Да и поганый же у тебя табак, - будь он проклят!
– сказал фельдшер.
– Даже тошно.

– Я табак с овсяным цветом мешаю, - ответил Мерик, помолчав.
– Грудям легче.

Он покурил, поплевал и опять ушел. Прошло с полчаса, и в сенях вдруг блеснул свет; показался Мерик в полушубке и в шапке, потом Любка со свечой в руках.

– Останься, Мерик!
– сказала Любка умоляющим голосом.

– Нет, Люба. Не держи.

– Послушай меня, Мерик, - сказала Любка, и голос ее стал нежен и мягок.
– Я знаю, ты разыщешь у мамки деньги, загубишь и ее, и меня, и пойдешь на Кубань любить других девушек, но бог с тобой. Я тебя об одном прошу, сердце: останься!

– Нет, гулять желаю...
– сказал Мерик, подпоясываясь.

– И гулять тебе не на чем... Ведь ты пешком пришел, на чем ты поедешь?

Мерик нагнулся к Любке и шепнул ей что-то на ухо; она поглядела на дверь и засмеялась сквозь слезы.

– А он спит, сатана надутая...
– сказала она.

Мерик обнял ее, крепко поцеловал и вышел наружу. Фельдшер сунул револьвер в карман, быстро вскочил и побежал за ним.

– Пусти с дороги!
– сказал он Любке, которая в сенях быстро заперла дверь на засов и остановилась на пороге.
– Пусти! Что стала?

– Зачем тебе туда?

– На лошадь поглядеть.

Любка посмотрела на него снизу вверх лукаво и ласково.

– Что на нее глядеть? Ты на меня погляди...
– сказала она, потом нагнулась и дотронулась пальцем до золоченого ключика, висевшего на его цепочке.

– Пусти, а то он уедет на моей лошади!
– сказал фельдшер.
– Пусти, чёрт!
– крикнул он и, ударив ее со злобой по плечу, изо всей силы навалился грудью, чтобы оттолкнуть ее от двери, но она крепко уцепилась за засов и была точно железная.
– Пусти!
– крикнул он, замучившись.
– Уедет, говорю!

– Где ему? Не уедет.

Она, тяжело дыша и поглаживая плечо, которое болело, опять поглядела на него снизу вверх, покраснела и засмеялась.

– Не уходи, сердце...
– сказала она.
– Мне одной скучно.

Фельдшер поглядел ей в глаза, подумал и обнял ее, она не противилась.

– Ну, не балуй, пусти!
– попросил он.

Она молчала.

– А я слышал, - сказал он, - как ты сейчас говорила Мерику, что его любишь.

– Мало ли... Кого я люблю, про то моя думка знает.