Шрифт:
– Бедность наша!
– вздохнул Кузьма.
– Теперь бы водочки... чайку бы...
Два окошка, выходивших на улицу, слабо пропускали вечерний свет. На деревню легла уже большая тень, избы потемнели; церковь, сливаясь в потемках, росла в ширину и, казалось, уходила в землю... Слабый красный свет, должно быть, отражение вечерней зари, ласково мигал на ее кресте. Поевши, Ефрем долго сидел неподвижно, сложив руки на коленях, и глядел на окно. О чем он думал? В вечерней тишине, когда видишь перед гобой одно только тусклое окно, за которым тихо-тихо замирает природа, когда доносится сиплый лай чужих собак и слабый визг чужой гармоники, трудно не думать о далеком родном гнезде. Кто был странником, кого нужда, неволя или прихоть забрасывали далеко от своих, тот знает, как длинен и томителен бывает деревенский вечер на чужой стороне.
Потом Ефрем долго стоял перед своим образом и молился. Укладываясь на скамье спать, он глубоко вздохнул и проговорил как бы нехотя:
– Несообразный ты... Какой-то ты такой, бог тебя знает...
– А что?
– А то... На настоящего человека не похож... Зубы скалишь, болтаешь непутевое, да вот из арестантской идешь...
– Легко ли дело! В арестантской, бывает, и хорошие господа сидят... Арестантская, брат, это ничего, пустяковое дело, хоть целый год сидеть могу, а вот ежели острог, то беда. Сказать по правде, я уже раза три в остроге сидел, и нет той недели, чтоб меня в волости не драли... Озлобились все, проклятые... Собирается общество в Сибирь сослать. Уж и приговор такой составили.
– Стало быть, хорош!
– А мне что? И в Сибири люди живут.
– Отец и мать-то у тебя есть?
– Ну их! Живы еще, не поколели...
– А чти отца твоего и матерь твою?
– Пущай... Я так понимаю, что они первые мне злодеи и душегубцы. Кто против меня мир натравил? Они да дядька Степан. Больше некому.
– Много ты знаешь, дурак... Мир и без твоего дядьки Степана чувствует, какой ты человек есть. А за что это тебя здешние мужики вешаным зовут?
– А когда я мальчиком был, так наши мужики чуть было меня не убили. Повесили за шею на дерево, проклятые, да, спасибо, ермолинские мужики ехали мимо, отбили...
– Вредный член общества!..
– проговорил Ефрем и вздохнул.
Он повернулся лицом к стенке и скоро захрапел.
Когда он проснулся среди ночи, чтоб поглядеть на лошадь, Кузьмы в избе не было. Около открытой настежь двери стояла белая корова, заглядывала со двора в сени и стучала рогом о косяк. Собаки спали... В воздухе было тихо и спокойно. Где-то далеко, за тенями в ночной тишине, кричал дергач да протяжно всхлипывала сова.
А когда он проснулся в другой раз на рассвете, Кузьма сидел на скамье за столом и о чем-то думал. На его бледном лице застыла пьяная, блаженная улыбка. Какие-то радужные мысли бродили в его приплюснутой голове и возбуждали его; он дышал часто, точно запыхался от ходьбы на гору.
– А, божий человек!
– сказал он, заметив пробуждение Ефрема, и ухмыльнулся.
– Хочешь белой булки?
– Ты где был?
– спросил Ефрем.
– Гы-ы!
– засмеялся Кузьма.
– Гы-ы!
Раз десять со своею странною, неподвижной улыбкой произнес он это "гы-ы!" и, наконец, затрясся от судорожного смеха.
– Чай... чай пил, - выговорил он сквозь смех.
– Во... водку пил!
И он стал рассказывать длинную историю о том, как он в трактире с заезжими фурщиками пил чай и водку; и, рассказывая, вытаскивал из карманов спички, четвертку табаку, баранки...
– Чведские спички!
– во! Пшш!
– говорил он, сжигая подряд несколько спичек и закуривая папиросу.
– Чведские, настоящие! Погляди!
Ефрем зевал и почесывался, но вдруг точно его что-то больно укусило, он вскочил, быстро поднял вверх рубаху и стал ощупывать голую грудь; потом, топчась около скамьи, как медведь, он перебрал и переглядел всё свое тряпье, заглянул под скамью, опять ощупал грудь.
– Деньги пропали!
– сказал он.
Полминуты Ефрем стоял не шевелясь и тупо глядел на скамью, потом опять принялся искать.
– Мать пречистая, деньги пропали! Слышишь?
– обратился он к Кузьме. Деньги пропали!
Кузьма внимательно рассматривал рисунок на коробке со спичками и молчал.
– Где деньги?
– спросил Ефрем, делая шаг к нему.
– Какие деньги?
– небрежно, сквозь зубы процедил Кузьма, не отрывая глаз от коробки.
– А те деньги... эти самые, что у меня на грудях были!..
– Чего пристал? Потерял, так ищи!
– Да где ищи? Где они?
Кузьма поглядел на багровое лицо Ефрема и сам побагровел.
– Какие деньги?
– закричал он, вскакивая.
– Деньги! 26 рублей!
– Я их взял, что ли? Пристает, сволочь!
– Да что сволочь! Ты скажи, где деньги?
– А я их брал, твои деньги? Брал? Ты говори: брал? Я тебе, проклятый, покажу такие деньги, что ты отца-мать не узнаешь!
– Ежели ты не брал, зачем же ты харю воротишь? Стало быть, ты взял! Да и то сказать, на какие деньги всю ночь в трактире гулял и табак покупал? Глупый ты человек, несообразный! Нешто ты меня обидел? Ты бога обидел!