Даже если предположить, что кто-то случайно мог видеть Ольгу Гуськову в ночь убийства, все равно алиби получается несерьезное, а вернее сказать — двусмысленное. От Безбожного переулка до дома на Мещанской не больше семи минут ходьбы. Находился бы этот «Белый кролик» где-нибудь в Сокольниках или хотя бы на Тверской, тогда — другое дело.

«Белый кролик» оказался маленьким, не слишком дорогим заведением. Таких уютных, почти домашних баров и кафе в Москве совсем немного, они разбросаны в тихих переулках, в основном в старых центральных районах. Особой популярностью похвастать не могут. Вечерами к ним не тянутся вереницы шикарных иномарок. Нет черных швейцаров в ливреях, ковровых дорожек на тротуаре перед входом. Живых кабанчиков и медвежат для развлечения посетителей там не держат. Не бывает ночных дискотек, эротических шоу, не случается крутых разборок. Как максимум — аквариум с золотыми рыбками и живой пианист с тихими импровизациями на темы старинных русских романсов. Но и затрапезной дырой такое заведение никак нельзя назвать. Уютно, тихо, вкусно, а главное — недорого и безопасно. Это места для знатоков, ценителей хорошей кухни, которые хотят просто отдохнуть, не выкидывая на ветер сотни долларов и не выпендриваясь.

То, что Ольга Гуськова называла двориком, оказалось небольшой площадкой перед входом в бар. По обеим сторонам у чахлых тополей стояли скамейки.

Сидеть можно было только на одной, от трех других остались лишь спинки.

Двое официантов, бармен, метрдотель, швейцар — все, кому майор показывал фотографии Ольги Гуськовой, в один голос уверяли, что никогда не видели эту девушку.

— Такую красотку я бы обязательно запомнил, — сказал нагловатый молодой швейцар-вышибала. — Когда, говорите, она здесь на лавочке сидела? Четвертого? Нет, не видел.

— Так ты ж не работал четвертого, — подала голос уборщица, крепкая моложавая женщина лет шестидесяти. — Дайте-ка посмотреть. — Она взяла из рук майора цветной снимок, долго внимательно разглядывала. — Красивая девочка, прямо как открытка. А чего, в розыске она?

— Нет. Просто мне надо узнать, видел ее кто-нибудь здесь от двенадцати до часа ночи четвертого сентября или нет.

— А вообще-то, — задумчиво произнесла уборщица, — видела я ее. Точно, видела. Только вот когда — не помню.

— Вы работали четвертого вечером? — спросил Кузьменко.

— Работала.

— До которого часа?

— Ну, я обычно прихожу дважды, к одиннадцати утра, перед открытием — мы в час открываемся, а потом вечером, к десяти. Днем зал убираю, а вечером за туалетами слежу. Уже до закрытия, до двух часов. Четвертого… дайте вспомню. Это какой был день"? Среда? Ну да, работал Гриша, швейцар. Народу мало, значит, и работы мало. А ночь была теплая, сухая. Я пару раз на крылечко выходила, покурить. Точно, вспомнила! Мы с Гришей стояли курили у входа и видели эту девушку.

— В котором часу? — напрягся Кузьменко. — Попробуйте вспомнить, хотя бы приблизительно.

— У меня часов на руке не было, вы с Гришей поговорите. Он должен помнить лучше меня, — вздохнула уборщица.

— Обязательно поговорю с Гришей, — кивнул Кузьменко и подумал, что, в общем, толку в этом мало.

— А вы знаете, к ней молодой человек подсел, — вдруг радостно сообщила уборщица. — Я потому и запомнила. Девочка такая красивая, а одета совсем скромненько. Гриша ее заметил, хотел прогнать. Думал, может, случайная проститутка забрела? Решила здесь клиента подцепить. Ну, мало ли, начинающая. А я говорю, мол, погоди, Гришуля, не трогай. Никакая она не путана. Это ж сразу видно, с первого взгляда. Мало ли, может, ждет здесь кого? Чего же зря человека обижать? Сидит себе и сидит. Жалко, что ли? Ну и вот, а потом к ней парнишка подошел. Я и говорю Грише, смотри, говорю, сейчас она его шуганет. Не обломится, мол, ему. Ну, вы понимаете, о чем я?

— Понимаю, — кивнул Кузьменко, — и что, не обломилось?

— Нет, — покачала головой женщина, — она даже в его сторону не взглянула. Грустная такая сидела, тихая, рюкзачок у нее на коленках совсем старенький.

— Вы и рюкзачок разглядели? — удивился Кузьменко.

— Так с крыльца все видно как на ладошке. Вот пойдемте посмотрите.

Был день, и Кузьменко подумал, что лучше бы приехать вечером, когда темно. Однако какая разница? Все это — чистая формальность. Он вместе с уборщицей вышел на крыльцо. Да, единственная целая лавочка, на которой могла сидеть Гуськова, просматривалась отсюда отлично. И прямо над этой лавочкой стоял фонарь. Если он горит ночью, то Ольга была освещена вся целиком, вместе со своим потертым рюкзачком и печальным выражением лица.

— Значит, вы сказали, к ней подсел молодой человек. Как он выглядел?

— Так чего — как выглядел? Я знаю его. Эдик, охранник из обменного пункта. Фамилию, правда, не помню. У него смена кончается в двенадцать, он иногда заходит к нам поужинать.

«Уже теплее, — подумал Кузьменко, — если этот Эдик закончил в двенадцать, то на лавочке рядом с Ольгой мог оказаться в начале первого. Выстрел прозвучал в двенадцать тридцать. Но даже если она рванула отсюда на Мещанскую за десять минут до выстрела, могла запросто успеть».

Майор был сам не рад своей добросовестности. Хлопот много, а толку никакого. И вообще, по-хорошему, надо не алиби добывать для подозреваемой, а улики против нее. А тут получается ни то ни се. С точностью до минуты восстановить события той ночи вряд ли удастся. Можно только приблизительно. Хороший адвокат, конечно, сумеет раздуть из этого «приблизительно» целую психологическую драму, но надо ли? Что это даст?

Майору повезло хотя бы в том, что не пришлось тратить время на поиски швейцара-вышибалы Гриши и охранника обменного пункта Эдика.