Валера спросил себя: мог ли Глеб Калашников сдуру, по старой злобе, все в том же пьяном мальчишеском азарте протрепаться Баринову про кассету?

Совсем недавно слетел с треском со своего ответственного поста министр юстиции России. По телевизору показали его голую задницу. Он так же, как Егор Баринов, любил развлекаться с девочками в сауне. И тоже не подозревал, что его снимают. Скандал с министром наверняка произвел на советника президента сильное впечатление. А если к тому же он узнал, что и его голая задница заснята и легкомысленный казинщик Глеб Калашников лично видел пленку, да еще треплется об этом?

Нет, вряд ли Баринов решился бы заказать Глеба только из-за трепа о кассете. А из-за самой кассеты? Калашников никогда не был идиотом. Не стал бы он просто так, по пьяни, из-за старой беспочвенной ревности выдавать Баринову информацию о главном, убийственном компромате. А если он решил осторожно, за спиной Лунька шантажнуть советника президента? Вытрясти что-то для себя? Пожалуй, на это у него могло хватить ума. Для убедительности мог и приврать, что кассета вовсе не у Лунька, а у него, у Глеба, в тайничке.

«Классная порнушка. Смешная. Дашь переписать?» — Валера отчетливо вспомнил эту фразу и подумал: а ведь мог Глеб сделать для себя копию. В тот вечер он уснул на диване в гостиной, храпел, как боров. Его так и оставили там до утра, рядом с телевизором и видиком. Кассет у Лунька — десять полок. Чистых полно, никто их не считает. Бери любую, перегоняй, что хочешь, вся необходимая аппаратура под рук А «смешную порнушку» с голой задницей господина Баринова никто не догадался сразу вытащить и убрать в сейф. Лунек увлекся щелбанами, да и вообще здорово перебрал. Так и осталась она на ночь в магнитофоне. Спрятали только утром, когда протрезвели.

Дежурившая ночью медсестра геронтологического отделения Института психиатрии имени Ганнушкина Корнеева Валентина Федоровна никак не могла справиться с одной больной. Старушка эта поступила сегодня утром, состояние ее нельзя было назвать тяжелым. Она не ходила под себя, не истерила, не ползала на четвереньках. Крепенькая бабушка, ухоженная, речь вполне связная.

В три часа ночи больная Гуськова вышла в коридор, подошла к столику дежурной, тронула ее за плечо и прошептала:

— Мою внучку арестовали, ее подозревают в убийстве. Мне надо поговорить со следователем.

— Утром завотделением придет, решит этот вопрос, — сказала сестра, — а сейчас пора спать. Поздно уже.

— Я не могу спать. Позвоните 02, скажите, чтобы соединили с Петровкой, по подозрению в убийстве. Скажите обязательно, что я ветеран труда, работник народного образования. Мне надо поговорить со следователем. Я знаю важную вещь. Моя внучка не виновата. Я вспомнила. А здесь я не могу оставаться. Я хочу домой.

— Домой-то все хотят. Ты, бабушка, сейчас спать ложись, вот, таблеточки выпей, а утром заведующий придет, позвонит куда следует.

— Нет, — не унималась бабулька, — я здесь спать не могу. Запах ужасный в палате, я хочу домой. Позвоните, пусть отпустят Олю, надо, чтобы она меня забрала.

Больная Гуськова не буянила, вела себя тихо, говорила вполне рассудительно. В медицинской карте значилось, что она страдает синильным слабоумием, но степень слабоумия бывает разной. Гуськова соображала совсем неплохо. Валентине Федоровне стало интересно послушать про убийство.

— Ну, чего случилось-то? Почему внучку арестовали? — спросила она, усаживая старушку на банкетку.

— Вот вы позвоните в милицию, и я расскажу. — Упрямая бабулька поджала губы и замолчала.

Корнеевой удалось отвести ее в палату и уложить. Но часа через два послышалось шарканье в коридоре. Больная Гуськова появилась, как призрак, на пороге ординаторской. Валентина Федоровна только задремала на диванчике, а тут — здравствуйте.

— Я требую, чтобы вы позвонили в милицию. На Петровку. Я всю жизнь проработала в системе народного образования, я ветеран труда, ко мне должны прислушаться. Здесь плохо с питанием, я не наедаюсь и не могу здесь спать, в палате храпят. Я не сумасшедшая, я ветеран труда. У меня дочь и зять военные, погибли в Афганистане, выполняя свой интернациональный долг. У меня единственная внучка. Она студентка университета и никого не убивала. Я хочу домой, — шептала бабушка, глядя на сестру жалобными, испуганными глазами.

Сестра поняла, что больная снотворное не выпила. Схитрила, выплюнула таблетки. Можно было, конечно, сделать укол, но она ведь не дастся. Валентина Федоровна знала по опыту: такие вот бабушки сначала притихают в больнице, но стоит применить силу — и пошло-поехало. Срываются, теряют человеческий облик. Нет, нельзя ей укол.

Корнеева в отличие от большинства своих коллег сохранила жалость к специфическому контингенту, особенно тихих бабушек жалела, рассудительных, как эта Гуськова. Ведь не кричит, наоборот, шепчет, понимает, что ночь, и старается других не разбудить. Но переживает сильно. А может, действительно вспомнила что-то важное? Лучше не глушить ее лекарствами, а то забудет. Ведь и правда, внучка — единственная ее родственница — арестована по подозрению в убийстве. Это не шутки, здесь каждая мелочь важна. А вдруг внучка не виновата? Ее засудят зря, у нас ведь это бывает. А бабушка пропадет в больнице.