– Нет, - отвечает Николай после короткого раздумья, затем вдруг спрашивает, о чем-то вспомнив: - А это не Букаха?

– Нет, Букаха маленькая. Моника - девица статная, волосы длинные, под "колдунью". Да хотя где тебе знать, она с вашими не путается.

– Из святых, наверно, - ворчит Николай понимающе.
– Знаем и таких тоже.

– Может, еще вспомнишь. Она с тобой на вечере танцевала. Да это неважно. Просто к слову пришлось, - отмахивается Киршкалн.
– Но вот засыпался ты быстро. Или милиция поумнела, а?

– Милиция?! Черта с два! Это мы сами зарвались.

Надо было поаккуратней. Если бы в этот раз обошлось, Жук еще не один год давал бы дрозда на Чиекуре!
– Он кривит рот и хмыкает.
– "Милиция поумнела"! Ну и сказанули!

– Сколько ты получал на последнем месте работы?
– меняет тему Киршкалн.

– Восемьдесят. Гроши!
– небрежно бросает Николай.
– Никто на это не проживет.

– Ну, а по-твоему, сколько надо?

– Сотни три, четыре. На работе разве столько получишь? А мы, бывало, за один вечер хрустов сто сшибали.

– Восемьдесят рублей - нормальная зарплата.

Бухгалтеры, например, продавщицы, многие служащие зарабатывают не больше.

– Вы чего, шутите?
– усмехается Николай.
– Они же не на зарплату живут.

– А на что?

Николай подмигивает. Веселый дядька этот воспитатель!

– А если подделать подпись, что-нибудь подчистить или приписать, если обвесить или торгануть из-под прилавка, пустить товар по другой цене тогда сколько выйдет? Три раза по восемьдесят да еще с прицепом.

– По-твоему, все так делают?

– А то нет? Только я сам таких фраеров ненавижу.

– Хорошо, допустим. А как тогда живут те, у кого такая работа, что ни на чем не смахлюешь? Возьмем хотя бы учителей.

Николай улыбается.

– Об этих и говорить нечего. Учителя же мрут с голодухи. Нам раз один подвернулся. Тюкнул ему по зубам - он с копыт долой. А в кармане - мелочи рубля на два; ботинки из искусственной кожи - совестно взять. Высыпали ему медяки его за шиворот и оставили сидеть на тротуаре.

– Сколько зарабатывает твоя мать на "Ригас мануфактуре"?

– Не знаю, тоже не густо, но мануфактура она и есть мануфактура.

– Как это понимать?

– Если сами не понимаете, то и не надо. Семейная тайна, - и Николай многозначительно улыбается.

– Так ты и ходил, значит, людей по зубам тюкал, - медленно произносит Киршкалн и, помолчав, продолжает: - А матери тоже ведь случалось возвращаться с работы поздно вечером. Если бы у нее вырвали сумочку или в зубы тюкнули, что бы ты на это сказал?

– В моем районе такого быть не могло.

– А в других районах?

– Жука знают повсюду и его мутер тоже.

– Ну, а если бы все-таки тюкнули? Допустим, по ошибке?
– Киршкалн немного подается вперед, к Николаю.

– Кто ударил, тот бы со мной имел дело, - отрывисто говорит Николай. В выражении его лица произошла какая-то перемена, черные брови стянулись к переносице и похожи теперь на крылья ворона.

– Значит, свою мать ты жалеешь. А те, на кого нападаешь ты, тоже ведь кому-то отцы, кому-то матери.

– Жалею?
– переспрашивает Николай.
– А вы знаете, кто моя мать? неожиданно резко спрашивает он.
– Если вы из Чиекуркална, то должны знать. А мне не стыдно. Мне наплевать. Она шлюха. Обыкновенная шлюха.

Николай вновь умолкает, брови медленно распрямляются.

– Мать, - после долгой паузы произносит он тихо и задумчиво, потом бросает вызывающий взгляд на воспитателя.
– Давайте лучше о другом, не о бабах же болтать.

– В таком случае поговорим о твоем папаше.

Где он изволит нынче пребывать?
– спрашивает Киршкалн, вспомнив графу в деле, где против имени отца значится "место жительства и работы не установлено".

– Папаша за Уралом коммунизм строит, - усмехается Николай.
– Ну да. Сперва был в Иркутске, потом где-то еще, черт его знает где. Все за длинным рублем гоняется по большим стройкам. Я даже не знаю, какой он из себя, папаша мой.

– Н-да, - Киршкалн пристально смотрит на Николая.
– А сам-то ты как намерен тут жить?