— Вы просто бережливы в отношении оттенков. Похоже на одну из работ Ленбаха, виденную мной во Флоренции, та же манера.

— Вас влечет к искусству, — сказал граф. — Почему бы не посвятить себя ему? Хотя, возможно, общественные условия Англии этому не благоприятствуют. Вон там лежит пришедшее нынче утром письмо от моего друга; вы знаете его имя, я не стану его называть. Известнейший член Академии, чья жизнь как бы олицетворяет бытующее у вас отношение к искусству. Прекрасный человек. Большой поклонник охоты и рыбной ловли, любимец Двора, признанный авторитет в области реформы костюма. Он и написал—то ко мне в этот раз, чтобы выяснить кое—какие частности греческого костюма, нужные ему для лекций, которые он читает в Женском Союзе. Для него искусство — не ревнивая возлюбленная, но покладистая спутница, всегда готовая по—дружески закрыть глаза и разрешить любовнику немного порезвиться на стороне, —по временам увлекаясь какими—то иными идеалами и вообще получая удовольствие от хорошего общества. Вот вам рецепт счастливой жизни. Но шедевра так не создашь.

— Думаю, что я относился бы к делу серьезно, — сказал Денис. — Я бы разбрасываться не стал.

Он и вправду так думал. Стать художником — внезапно он понял, что в этом и состоит его подлинное призвание. Отказаться от удовольствий, вымуштровать свой ум, вести жизнь, полную самоотречения, смиренно черпать вдохновение в творениях великих мастеров... Обрести, как этот старик, безмятежность, отказаться от всего поверхностного, чрезмерно бойкого, заимствованного с миру по нитке — от разного рода умственных шалостей...

Но едва это видение вспышкой света пронеслось перед его внутренним взором, как он вспомнил о своей беде. И намерение стать всемирно известным художником сразу показалось бессмысленным. Все рухнуло. Отныне ему ни в чем не найти утешения.

Тем временем граф не без тревоги взирал на мрачное лицо своего собеседника, чей безупречный профиль вполне мог выйти из—под одушевленного мыслью резца Лисиппа. Граф гадал, какими словами мог бы он изгнать меланхолию Дениса. В тот вечер у Герцогини юноша выглядел таким веселым, казалось, он явился туда прямиком из какого—то солнечного диалога Платона. Ныне в глазах Дениса тускло мерцало настоящее горе. Что—то случилось. С ним что—то неладно; впрочем, думал граф, не все ладно и с миром, если он не способен найти для такого человека занятия лучше, чем раздача булочек с маслом сплетникам и сплетницам, собравшимся со всех концов света на прием к старухе.

Денис поднялся, произнося:

— Жаль, что нельзя остаться у вас подольше. Уже довольно поздно. К сожалению, мне пора.

Он протянул графу руку.

— Боюсь, вы застали меня в настроении несколько унылом и угнетенном, — сказал, испустив чрезвычайно артистический вздох, старик. Лицо его обратилось вдруг в лицо человека, измученного заботами. На самом—то деле, им владела радость, подобной которой он не испытывал многие годы, — услышав новость о скором появлении мистера ван Коппена, он помолодел лет на пятьдесят и, когда бы не врожденная сдержанность эллина, пустился бы от счастья в пляс.

— Простите мою подавленность, — продолжал он. — Порою никак не удается с собой совладать. Больше подобного не повторится! Когда вы навестите меня в следующий раз, я постараюсь показать себя более занимательным собеседником. Я рассказал бы вам о моих печалях, если бы думал, что мне это как—то поможет. Но перекладывать свое бремя на плечи другого —какой в этом прок? Друзья разделяют наши радости, но в горестях каждый человек одинок. Этому научаешься быстро! Так же быстро, как постигаешь пустоту разговоров об утешении, которое способна дать философия, и успокоении, даруемом верой, не правда ли? Я думаю, даже вам знакомы минуты уныния.

— Любого временами посещают тревоги по тому или иному поводу. По—моему, это только естественно.

— О да. Мы ведь не каменные — и это тем справедливее в отношении людей, подобных вам. Я бы за все богатства Креза не пожелал вновь оказаться в вашем возрасте! Я слишком много страдал. Все молодые люди слишком много страдают и сносят страдания молча, как герои. У юности слишком широко открыты глаза, отчего многое представляется ей в искаженном виде. А фокусировка — процесс болезненный. Ведь для юности правил не существует. Помню, как во время одного из худших моих приступов отчаяния, мой старый учитель дал мне совет, который после того, как я обдумал его, принес мне определенную пользу. Собственно говоря, я и поныне следую этому совету и помню его так ясно, как будто учитель только что его высказал. Ну, что ж, сожалею, что вам пора. Будь то в моей воле, я бы вас еще задержал. Надеюсь однако, вы не забудете навестить меня в самом скором времени. Вы удивительно подняли мое настроение! Послать Андреа, чтобы он отыскал вам повозку?

— А что он сказал? — спросил Денис.

— Старый учитель? Сейчас, постойте—ка... Он сказал: Не позволяй мнениям пустых людей сбивать тебя с толку. Не плыви туда, куда несет тебя толпа. Отдавший все на потребу ближнему, сам остается ни с чем. Даже бриллиант может иметь слишком много граней. Сохраняй свои грани нетронутыми, не позволяй им истереться в соприкосновениях с пошлыми умами. Он также сказал: Человек может защищаться кулаками или мечом, но нет лучшего оружия, чем интеллект. Оружие выковывается в огне. В нашем случае, таковым является страдание. Кроме того, оружие следует сохранять незапятнанным. Если разум чист, тело само о себе позаботится. Он сказал: Стремись к глубине, но не погружайся слишком глубоко ни в прошлое, ибо так можно лишиться оригинальности, ни в самого себя — дабы не приобрести излишней склонности к самокопанию. Углубись в мир живых существ и постарайся соединить себя с ними цепью, которую ты выковал сам. Как только такая связь установится, ты станешь неуязвимым. Распространяйся вовне! Он сказал мне многое в этом роде. И думаете, меня его речи утешили? Ни в малейшей мере. Я рассердился. В первый миг мне показалось, что я получил заурядный совет. Я даже счел моего учителя лицемером: наговорить подобных слов мне мог первый встречный! Я ощутил такое разочарование, что на следующий день пришел к нему и прямо высказал все, что думал о его советах. И он ответил, —вы знаете, что он мне ответил?

— Даже вообразить не могу.

— Он ответил: "Что такое всякая мудрость, как не собрание общих мест? Возьми любые полсотни наших пословиц — до чего они банальны, до чего затасканы, их и произносить—то стыдно. И тем не менее, они объемлют сгущенный опыт целого народа, а человек, выстроивший свою жизнь согласно содержащимся в них наставлениям, никогда не уйдет далеко по дурной дорожке. Каким это кажется легким! Но кто—нибудь когда—нибудь предпринимал такую попытку? Никогда, никто! Случалось ли хоть одному человеку достигнуть внутренней гармонии, опираясь на опыт других людей? Ни единого раза с самого начала времен! Человек должен сам пройти сквозь огонь."