Я был бы рад окунуться, но Сапожникова потянула меня на Медведь-гору. Она была еще и вынослива, как верблюдица, а я выдохся уже на полпути к вершине и все время останавливался, чтобы перевести дух, обливался потом, к тому же изорвал себе брюки о кусты шиповника, терна и ежевики, исцарапал в кровь руки и лодыжки. И все это ради того, чтобы взглянуть на тот же Гурзуф с высоты пятисот метров и послушать лекцию о том, чем штиль у Айвазовского отличается от штиля Тернера.

"Нет,-- сказал я себе, когда, наконец, спустился с горы.-- Довольно идти на поводу у полоумной бабы. Действовать нужно решительно. Три дня я был для Сапожниковой чем-то вроде компаньонки, пришло время показать мужской характер". Не откладывая своих намерений в долгий ящик, я купил в киоске местного бюро путешествий две экскурсионные путевки в Судак.

– - Вот,-- показал я их Сапожниковой.-- Завтра в семь утра мы отправляемся на теплоходе в Судак. Это очень интересно. Генуэзская крепость и все такое... Вам понравится.

– - Нет,-- сказала она.-- Так вдруг срываться с места... На эти экскурсии ездит бог знает кто... В конце концов, мне не в чем ехать...

– - Джинсы, в которых вы покорили Медведь-гору, вполне подойдут и для морской прогулки.

– - Там, верно, ничего не осталось с тех пор, как Бенуа...

– - Осталось,-- заверил я Сапожннкову, даже не дослушав, что она имеет в виду. Уверенность в себе -- вот главное оружие мужчины.-- Там все осталось в неприкосновенности.

Сапожникова вроде бы сдавалась. Она закусила губу, пожала плечами и сказала, как говорят детям перед тем, как купить им мороженое:

– - Вы совершенно невозможный человек, с вами того гляди попадешь в какую-нибудь историю.

Я, конечно, возражать не стал, потому что, в сущности, это был комплимент, но про себя подумал: "Что бы ты понимала в историях".

Сапожникова шла на попятную, и это мне доставляло удовольствие. Нет, самолюбие в обычном понимании этого слова тут ни при чем. Смешно даже подумать, будто мне могло быть лестно чувствовать себя руководителем этой несчастной запуганной жизнью женщины. Удовольствие я получал от сознания собственного благородства. По правде сказать, я чувствовал себя чуть ли не врачом.

На следующий день, ни свет, ни заря, по отпускным, естественно, меркам, я поджидал Сапожникову возле старого кипариса. Сапожникова не торопилась, и я, сам того не замечая, стал ходить вокруг дерева, время от времени поглядывая туда, откуда должна была появиться моя спутница. И вдруг кто-то за моей спиной сказал:

– - И днем и ночью кот ученый...

Я обернулся и увидел перед собой Изюмова, впрочем, это мне теперь известно, что это был Изюмов, а тогда я увидел незнакомого парня в майке с надписью "Moskvich-412", такими торговали на пляже цыганки, и в панамке, наподобие тех, какие носят артековцы, или даже в настоящей артековской. Он стоял и улыбался. И улыбка у него была до ушей и далее, потому что уши казались продолжением улыбки, как это бывает у людей, у которых они сильно оттопырены.

– - Иди, что покажу,-- сказал он доверительно, взял меня за руку, как один ребенок берет другого, и подвел к ограде санатория.

Там была щель. Он кивком головы пригласил меня следовать его примеру и прилип к щели. За забором несколько немолодых и очень полных женщин делали зарядку под баян.

– - Аэробятся,-- почти с благоговением произнес Москвич, так я назвал про себя этого парня.-- Это они для похудания, а то сердце жиром заплывает и можно задохнуться.

– - Это как?
– - не понял я.

– - Запросто,-- недолго думая, ответил Москвич и снова уставился в щелку.-- Гладкие... Ленивые, наверно... Мужиков своих небось пельмешками из пачек кормят, а сами эклеры трескают...

Я тоже пристроился к щелке и стал смотреть, как женщины приседают под летку-енку. Зрелище, прямо скажем, могло развеселить кого угодно. Москвич, так тот аж всхлипывал. И я тоже хихикнул и сказал:

– - А что, девочки хоть куда.

И тут я вдруг заметил, что мы не одни возле этой ограды. С нами была Сапожникова. Она, по всей вероятности, успела увидеть, над чем мы смеемся, потому что сказала:

– - Это не делает вам чести.

Она свысока глядела на Москвича. Но слова-то были адресованы мне:

– - Смеяться над физическими недостатками других могут только очень недалекие люди.

И, не дожидаясь моих объяснений, она пошла прочь.

Я бросился за ней, хотя и не надеялся ее остановить. Уж больно она круто завернула. И что за оказия такая. Еще несколько минут назад все было так

хорошо: и ожидание прогулки, и погожее утро, которое сулило прекрасный день, и надо же было подвернуться этому свистоплясу в дурацкой панамке. Что теперь делать? Сапожникова решительно направлялась в гостиницу, а я, как какой-нибудь набедокуривший мальчишка, поспешал за ней и канючил:

– - Это не я... Это все тот Москвич... Я только взглянул...

– - Как интеллигентный человек вы не должны были позволять ему глумиться над женщинами,-- ответила она наконец,-- Тот, кто потакает хамам, в десять раз хуже их. Вот из-за таких, как он, и из-за таких, как вы, скоро нельзя будет показаться на улицу.

В ее голосе было столько настоящей горечи, что я и впрямь почувствовал себя виновным в чем-то таком, отчего должно быть стыдно.

– - Извините,-- сказал я совершенно искренне.-- Я виноват перед вами. Я не хотел... То есть я хотел... Очень жаль, что наша поездка сорвалась.