Степан вздохнул и сел на ближнюю скамью.

– Товарищ Степан, - сказал Клешков и тут же осекся от грозного шепота.

– Очумел? Зови дядькой Василием, как договорено, - шепнул Степан, подсаживаясь ближе к нему.
– Василий Головня. Знаю тебя еще по Харькову. Имел свою лавку - скобяные изделия. Ты у меня с двенадцати лет работал мальчиком, забыл?

– Помню.

– То-то. И не рыпайся. План наш не вышел, да уж думаю: не к лучшему ли?

Они посидели молча. Потом прошлись, осматривая убежище. Доски обшивки кое-где погнили, грозя обрушиться.

– Давно, видно, дьякон себе приют этот готовил, - сказал Степан, вот и пригодился.

Наверху послышались тяжелые шаги. Глухо хлопнула дверь. Потом заскрипела крышка подпола.

– Вылазь, - гукнул дьякон.

Они вылезли. Рядом с дьяконом стоял небольшой сухонький старикашка в чиновничьей шинели и треухе. Лицо старика было узкое, льстивое, с хитрыми слезящимися глазами, неотступно преследовавшими каждое движение пришельцев.

– Вот староста наш церковный - Аристарх Григорьевич Князев. А вас-то как величать?

– Василий, сын Петров Головня, - степенно ступив вперед, сказал Степан, - в прошлом содержатель лавки скобяных изделий. Ныне бездомный бродяга, - он вздохнул, - а этот заблудший вьюнош давний мой знакомец, в старые времена, до германской еще, в лавке у меня служил.

– А в новые-то времена никак в милиции?
– чему-то возрадовался и засмеялся церковный староста.
– Аль не так, дружок мой?

– Служил, - сказал Клешков, недружелюбно царапнув глазом старикашку, - а они отблагодарили. Лабаз невесть кто поджег, а меня под расстрел!

– Лабаз тот я поджег!
– скромно глядя в пол, сказал Степан, - а мальчонка-то вспомнил мои к нему милости и дал мне сбежать.

– Так во-он что-о, - протянул с особенным вниманием, окидывая взглядом обоих, Князев, - так лабазы-то вы пожгли? А-яй-яй, ай-ай! Людям кормиться-то теперь нечем!

– Лабазы-то не мы пожгли, - досадливо поморщился Степан, - тут есть народ поголовастее, я последний амбарушко там подпалил, чтоб глаза не мозолил... А люди пущай теперь на большевиков думают.

– Анчихристов!
– бахнул молчавший до этого дьякон.
– Бусурман! Верно говоришь, болезный!

– Нашел болезного, - захихикал старик, - он поздоровее меня будет! Поздоровей, нет, Василий Петров?

– Не знаю, здоровьем не мерялся.
– А что там, господа-граждане, на воле про нас слышно?

– Ищут, - сказал дьякон, как в бочку, - патрули ездют. По садам шарят.

– Да, уж если попадетесь, они вам ручки-ножки отвернут, - серьезно сказал Князев, разглаживая на макушке длинные редкие волосы.
– Как вы думаете дневать-ночевать, братцы-разбойнички?

– А чего, - сказал Степан, взглядывая на Князева, - ночью пройдем до крайних домов, а там и айда к батьке Клещу.

– К Клещу-у?
– с сомнением протянул старичок и захихикал.
– Кровушки захотелось? Нет уж, погодите, до Клеща далеко, а до чеки близко... Пождем, там решим. Живите вы, православные, тут. Дормидонт вас не обидит! Не обидишь, Дормидоша?

– Как можно!
– успокоил дьякон.
– Кто супротив анчихриста, тому у меня полная воля.

– Пождите, - сказал старик, сразу и жестко серьезнея, - а мы придем опосля, совет держать будем.

Они ушли.

Через полчаса дьякон принес ужин: миску вареного картофеля, два куска мяса, еще горячих, и полкруга домашнего хлеба.

– Бот и хлёбово, вот и питие, - сказал он, подставляя к принесенным им дарам жбан с квасом, - навались, работнички.

Он подождал, пока они выпили весь квас и доели все до крошки. Уходя, предупредил:

– Отселева - ни-ни! Большевички везде вас ищут, и мы на случай чего своих порасставили для стражи. Как бы они вас за чужих не приняли. Ждите.

– Не верят, - сказал Степан, когда дверь за дьяконом закрылась, попали куда надо, а действовать нельзя. Готовься к проверке.

На следующий день Гуляев вернулся домой поздно. Пока никаких новых сведений о пожаре собрать не удавалось. Жители ближних к складам домов хмуро помалкивали. Патрули подозрительных не встречали. Все в уездном отделе милиции нервничали. Кажется, нервничал и Бубнич, но это выражалось лишь в том, что он крепче и чаще растирал себе залысины и расчесывал могучие заросли на затылке. Во дворе, среди рядовых милиционеров, много толковали о побеге Клешкова. Кто жалел парня, кто клялся рассчитаться, и отмалчивался лишь один клешковский конвоир Васька Нарошный. Но Гуляеву он открылся.