– Шнурки, рюкзачок! Так вы называете неразрывные цепи Божьего промысла, хмурится священник.
– А она говорила про вас, что вы верующий ортодокс. Как профессионал, могу вас уверить...

– Как медик, - перебивает Адамо, - могу вас уверить, что при пневмонии попытки бежать встречаются очень часто. Когда начинается воспаление, вспыхивает желание побега. Правда, чаще это наблюдается у стариков...

– Ты созвал сюда стариков, чтобы и они воспалились, - высовывает она голову из-под столешницы: одного голоса явно недостаточно, чтобы стать полноправной участницей квартета, это уже всем ясно, - чтобы они со своим опытом насилия помогли тебе меня насиловать!

– Кому ты нужна, - действительно не выдерживает зрелища Адамо, - ты, ни то - ни сё, то мужчина - то женщина, какая-то между ними колеблющаяся, обоеполая дрожащая тварь, бесполая недоразвитая личинка!

– Недоразвитая! А это что, по-твоему?

Она вылезает из-под столешницы и раcпрямляется, одновременно дорывая рубаху донизу. Потом принимает удобнейшую позу: укладывает ладони на талию, вдавливая её между буграми Венеры и Юпитера, выгибает спину и выводит локти вперёд. Таким приёмом всем присутствующим даётся сразу всё необходимое: раздувшееся вымя со стоячими сосцами, взбухший живот и выпяченный пупок. Весь мясной набор, как на витрине. Из трещин в лопнувших сосцах выступают и сразу затвердевают янтарные капли.

– Да, недоношенная лярва, - скрипит Адамо зубами. Молодой человек обладает соответствующим возрасту аппетитом и, конечно, едва сдерживается, чтобы не впиться клыками в выставленное на витрине подрагивающее мясцо. И то только потому, что выбор труден, слишком уж разнообразен набор.
– Всё фальшивое: легенда, удостоверение, имя... И сама баба - дрянная фальшивка, подделка под бабу.

– Я покрою все убытки, - кладёт приезжий руку на плечо Адамо.
– Не надо скандала. Всё равно из него ничего не выйдет. Она больна, это установлено официально. У меня есть соответствующие документы.

– Тоже, небось, изготовленные на ксероксе?
– сбрасывает Адамо чужую руку брезгливым передрагиванием плечей, характерным движением турецкой танцовщицы.
– Как вас-то зовут, папаша? У вас-то хоть настоящее имя, или тоже такое... польское?

– В будущем надо получше её сторожить, папаша, в оба, - вползает в приоткрытую наружную дверь парфюмерный голосок. Это Дон Анжело, он уже занял там наблюдательную, или сторожевую позицию, как кому нравится. Ему она нравится, и потому он сладострастно уточняет:

– В сто глаз.

– Какое у неё будущее, - с досадой отмахивается чувствительный Адамо: вмешательство Дона Анжело превращает стройный квартет в квинтет, а это явное излишество, ведь новый голос вынужден дублировать какой-нибудь из старых, своего особого места у него нет, да и трудности подстройки его к сложившемуся ансамблю делают сомнительной любую от него пользу. К тому же, этот особо неприятный Адамо голос уже прорезался, так что подстраивать его ко всей теперешней музыке придётся опять задним числом.

– У неё нет будущего, всё давно потеряно, - горячо утверждает Адамо. Я-то знаю, что говорю.

– Сладкий мой, погляди сюда глазками - что, что потеряно?
– выпячивает она лобок, пытаясь подсунуть его поближе к этим глазкам.
– Всё тут. У меня есть много будущего!

– Правда и это, - замечает приезжий.
– Если человеку есть куда вернуться, значит не всё потеряно. Значит, у него есть будущее.

Она триумфально качает лобком перед носом Адамо, слева направо, и назад-вперёд. Тёмные пятна на рубахе совсем свежи, ведь и сочащаяся с её свежеосвежёванного мяса кровь совсем свежа.

– Кавальери, всадник?
– хохочет она.
– Кастрированный мерин. Подластился, облапошил, и смылся, вот и весь... от тебя... толк.

Все слова вываливаются из неё оборванными, вперемешку. Речь уже не обладает свойствами устремлённого в одном направлении потока, она мечется в замкнутом тупике, туда-сюда... и конечно не кончил университет, врёшь... евнух... ты меня мучаешь из зависти: я могу всё, ты не можешь ничего... у меня есть, а у тебя нет диплома... ты из зависти подбил всех меня мучать, а они все по природе независтливые, добрые...

Но в направленной выразительности речи, предназначенной для слуха, и нужды нет, если налажена другая выразительность, для зрения. Это повышенная выразительность, ведь уху всё даётся в обусловленном порядке, разложенным на множество мигов и различные элементы, а значит - ослабленным. Глаз же вбирает в себя всё сплавленно единым, первозданно мощным, и в один миг. Это удаётся ему без напряжения, особенно если это холодный глаз отлетевшей в сторонку, подобно моли, занявшей её удобную наблюдательную позицию души. Отлетев от себя в другое место, оставив и опустошив своё гнездо, душа и сама теперь, совсем с другой стороны, может обращаться к месту своего недавнего гнездования вполне отстранённо: оно, вон то тело. Она может и должна это сделать, чтобы влившееся в опустевшую форму её прежнего места новое содержание смогло, наконец, обратиться к себе на чистом детском языке, на я. К себе, как к единственному, золотейшему моему на свете существу.