— Какую черную собаку?

— Ту, с которой утром гуляла ваша сестра-двойняшка.

— У меня нет сестры.

— Чушь. — Я улегся, опираясь на локоть, и улыбнулся ей. — Куда вы исчезли?

— Пошла домой.

Плохо дело; с главной маской она не расстается. Оценивающе оглядев ее настороженное лицо, я потянулся за сигаретами. Чиркнул спичкой, сделал пару затяжек. Она не сводила с меня глаз и вдруг протянула руку. Я дал сигарету и ей. Она напрягла губы, точно собираясь целоваться — так делают все начинающие курильщики; глотнула немного дыма, потом побольше — и закашлялась. Зарылась лицом в колени, держа сигарету в вытянутой руке (забери!); снова кашель. Изгиб шеи, тонкие плечи напомнили мне вчерашнюю нагую нимфу, такую же высокую, стройную, с маленькой грудью.

— Где вы обучались? — спросил я.

— Обучалась?

— В каком театральном училище? В Королевской академии? — Ответа не последовало. Я копнул с другой стороны:

— Вы весьма успешно пытаетесь вскружить мне голову. Зачем?

На сей раз она не стала напускать на себя оскорбленный вид. Желанные перемены в ней отмечались не обретениями, а потерями — когда она будто забывала, чего требует роль. Подняла голову, оперлась на вытянутую руку, глядя мимо меня. Снова взяла маску и загородилась ею точно чадрой.

— Я Астарта, мать таинств.

Широко распахнула веселые серо-синие глаза; я усмехнулся, но криво. Надо дать ей понять, что ее импровизации становятся все однообразнее.

— Увы, я безбожник.

Отложила маску.

— Так я научу вас верить.

— В розыгрыши?

— И в розыгрыши тоже.

С моря донесся шум лодочного мотора. Она тоже его услышала, но и виду не подала.

— Давайте как-нибудь встретимся за пределами Бурани. Повернулась лицом к югу. В ее тоне поубавилось старомодности.

— Как насчет следующих выходных?

Я сразу понял: она знает об Алисон; что же, попробую и я прикинуться простачком.

— Согласен.

— Морис никогда не позволит.

— Вы уже не в том возрасте, чтоб ему докладываться.

— А я думала, вам надо в Афины.

Я помедлил.

— В здешних забавах есть одно свойство, которое меня совсем не веселит.

Теперь она, как и я, опиралась на локоть, повернувшись ко мне спиной. И, когда снова заговорила, голос ее звучал тише.

— С вами трудно не согласиться.

Сердце мое забилось; это уже несомненная удача. Я сел, чтобы видеть ее лицо, по крайней мере в профиль. Выражение замкнутое, напряженное, но на сей раз, кажется, не наигранное.

— Так вы признаете, что все это комедия?

— Отчасти.

— Коли вам она тоже не по душе, выход один — рассказать, что происходит на самом деле. Чего ради здесь копаются в моей личной жизни.

Покачала головой.

— Не копаются. Он упомянул об этом вскользь. Вот и все.

— Не поеду я в Афины. Между ней и мною все кончено. — Лилия молчала. — Потому я и отправился сюда. В Грецию. Чтобы раз и навсегда прекратить эту волынку. — И добавил: — Она австралийка. Стюардесса.

— И вы больше не…

— Что — «не»?

— Не любите ее?

— О любви тут говорить не приходится.

Опять промолчала. Разглядывая упавшую шишку, вертела ее так и сяк, словно не зная, как выпутаться из неловкости. Но в ее движениях чувствовалось неподдельное, не предусмотренное сценарием смущение; и подозрительность, точно она хотела мне поверить и не могла.

— А старик вам что наплел? — спросил я.

— Что она назначила вам встречу, больше ничего.

— Теперь мы просто друзья. Оба мы понимали, что наша связь — ненадолго. Изредка переписываемся. Вы ведь знаете австралийцев, — добавил я. Она помотала головой. — История обрекла их на сиротство. Не ясно, какой они национальности, где их настоящая родина. Чтобы вписаться в английскую жизнь, ей нужно было бы отрезать целый кусок души. С другой стороны… видимо, главное чувство, которое я к ней испытывал — чувство жалости.

— Вы… жили друг с другом как муж с женой?

— Если вам угодно пользоваться этим жутким выражением — да. Несколько недель. — Важно кивнула, будто благодаря за столь интимное признание. — Любопытно, почему вас это так интересует.

Она лишь качнула головой, как человек, сознающийся, что не в силах ответить точно; но этот простой жест оказался красноречивее любых слов. Нет, она не знает, почему ее это так интересует. И я продолжал:

— На Фраксосе, пока я не протоптал сюда дорожку, мне пришлось туговато, не скрою. Довольно, что ли, тоскливо. Понятно, я не любил… ту, другую. Просто она была единственным светлым пятном. Не более того.