– Я не буду испытывать ваше терпенье, - сказала она в приступе подмывавшего ее упрямства.

– Погоди! Никакого решения! Ничего окончательного. Ты убедишься сама. Ты увидишь, ты оценишь потом это переживание.

У нее дрогнул подбородок, и нельзя было понять - подавила ли она улыбку или сейчас заплачет.

– Переживать... и потом повторять переживания, - проговорила она будто самой себе.

– Нет, в невинном сердце немыслима такая жестокость!
– с отчаянием вздохнул Егор Павлович и сильнее сдавил ее руки.

– Пустите. Слышите? Слышите - стучат!
– крикнула она, вырываясь и отбегая.

Она прислушалась и вышла в сени. К воплям вьюги ясно прибавился нетерпеливый гулкий стук. Как только она отодвинула запор, дверь сама растворилась, кто-то ступил в сени, и в тот же миг Аночка догадалась, что это Кирилл.

– Я запру. Ступай, простудишься, - сказал он охрипшим от ветра голосом.

Она бросилась в комнату. Цветухин стоял, заслонив собою окно, как-то по-военному подтянувшись. Она подняла руку, словно подготавливая его к неожиданности, но рука тотчас опустилась. Извеков уже входил в комнату.

Он с трудом расстегнул шинель закоченевшими пальцами. Снег пластами вывалился из складок его рукавов. Он стукнул сапогами об пол, бросил шинель, взглянул на Аночку, на Цветухина и попробовал улыбнуться. Лицо его, залубеневшее от мороза, багрово-красное, осталось неподвижно.

– Нет, товарищи, я не согласен! Это самый настоящий февраль!

Он наскоро подал обоим ледяную руку, отошел к железной круглой печке и обнял ее, прижавшись всем телом. Он пробыл в этом положении несколько секунд и повернулся к печке спиной.

– Ты заждалась, Аночка? Сердишься? Я был в Военном городке. По дороге спустила шина. От самого кладбища пешком.

– От самого кладбища?!
– повторила она за ним и оглянулась на Цветухина, точно призывая разделить с ней изумление и испуг.

Егор Павлович вдруг продекламировал:

– "То, как путник запоздалый, к нам в окошко застучит..."

Он незаметно отвел руку за спину, постучал в окно и сделал вид, что прислушивается к чему-то таинственному.

– Это вы?
– тихо спросила Аночка.

– Это я, - испуганным шепотом ответил он.
– А ты разве ждешь еще какого-нибудь путника?

Кирилл засмеялся. Быстро нагнувшись к самовару, он сдунул золу с крышки, поднял его и перенес на стол:

– Хозяйничай, Аночка!

– Продрог, да?
– спросила она, оживляясь, и опять поглядела на Цветухина с таким выражением, что, мол, судите сами, как все у нас с ним запросто!

Кирилл предложил Цветухину присаживаться к столу, но Егор Павлович отказался: ему пора идти, он ведь заглянул к Аночке на минутку - узнать, не заболела ли она.

– Заболела?

– Она должна была явиться на читку и не пришла. Прежде с ней этого не случалось.

– Что же ты молчала?
– сказал Кирилл.
– Назначили бы нашу встречу на другое время.

Все трое переглянулись, и - для всех троих неожиданно - Аночка выскочила в другую комнату и захохотала, как пойманная на проказе озорница.

На лице Егора Павловича опять появилась очевидная обида, - он в такие минуты слишком выпячивал нижнюю губу и брезгливо припечатывал ее к верхней.

Подавляя улыбку, Кирилл сказал:

– Вы не очень давайте Аночке своевольничать. У нее к этому наклонность есть.

– Да, в ней еще что-то детское, - осуждающе проговорил Цветухин. Конечно, непосредственность - драгоценное качество. Но одной непосредственностью искусство не создается. Искусство - это больше всего труд, труд, труд (он рассерженно выдавил из себя в третий раз - труд!). Оно требует человека нераздельно. Личная жизнь должна быть отодвинута на задний план, подчинена (он чуть не со злобой рассек это слово на кусочки под-чи-не-на!) делу художника, если он хочет служить искусству. Это надо принять, как закон.

– Я разделяю ваш взгляд, - серьезно, а вместе с тем как бы насмешливо сказал Кирилл.
– И очень вас прошу не поступаться этой требовательностью в отношении к Аночке.

Он сделал паузу. Брови его тяжело оседали, он не сводил глаз с Цветухина.

– То есть, чтобы в личной жизни Аночки не случилось ничего в ущерб труду. Особенно в мое отсутствие. Если я уеду.

Аночка вышла из другой комнаты. Она держала лист бумаги, и рука с этим листом медленно опускалась, вторя каждому маленькому неслышному шагу.