– Вон как, - легонько мотнул головой Рагозин.
– Может, приведете какой пример?

– Например, в рагозинском деле, очень у нас нашумевшем, - сказал Ознобишин.

– Это что за... рагозинское дело такое?
– спросил Рагозин, помолчав.

– Дело о тайной подпольной типографии, которую держал я погребе революционер Рагозин. Очень много людей было замешано, дело тянулось долго, но Рагозина так и не разыскали. Бежал.

– Он что, этот Рагозин, - сказал Рагозин, в упор смотря на Ознобишина, - он что - эсер?

– Рагозин? Нет, он был из социал-демократов. Рабочий железнодорожного депо. В депо была втянута интеллигенция, много молодежи.

– Вы что же... участвовали в преследовании?

– Дело проходило в палате. И мне кое-что поручали по делопроизводству, так что я был в курсе. Особого влияния я иметь не мог, но все-таки посчастливилось оказать помощь привлеченному по делу Пастухову. Может быть, слышали - известный театральный деятель, драматург?

– Он что же, имел отношение... был тоже в подполье?

– Нет, он был запутан по косвенным связям, но ему грозила ссылка, как многим по этому делу. Цветухин привлекался еще - актер здешний. И ему мне тоже удалось быть полезным. Конечно, мое сочувствие к неблагонадежным, как тогда они назывались, не могло нравиться моему принципалу, то есть товарищу прокурора. Да и сослуживцы-коллеги на меня косились. Вот это я имел в виду, говоря о недоверии ко мне в прокуратуре.

– Большое было, значит, дело?
– сказал Рагозин и отвернулся от Ознобишина.

– Рагозинское? Очень разветвленное: прокламации, тайное общество, типография, масса обвиняемых. В нашем округе одно из самых громких.

– Ну, а этот, как его... Рагозин, значит, уцелел?

– Не могу сказать. Во всяком случае, не был разыскан, и, по закону, дело о нем было прекращено. Может быть, и уцелел, - такие примеры нередки, старый режим был бессилен против бывалых революционеров.

– Да, против бывалых, конечно...
– буркнул самому себе Рагозин и спросил вскользь: - Он что, был семьянин?

– Рагозин? Насколько помню - нет. Жена у него была, это я знаю, потому что он сам ушел, а жена не успела, ее взяли, и она умерла здесь в тюрьме во время следствия.

– Отчего же? Отчего умерла?

– Ну, знаете, - тюрьма! Но, насколько память не изменяет, кажется - в родах.

Рагозин взялся за бумаги. Он просматривал их, как будто вчитываясь в отдельные строчки, нагнув низко голову, почти не шевелясь. Потом оторвался, быстро спросил:

– А ребенок? Остался ребенок после нее?

– Не могу сказать. Возможно, конечно.

– Понимаю, что возможно. Но я спрашиваю - знаете вы или нет?
– грубо спросил Рагозин.

– Не знаю, нет, не знаю, - ответил Ознобишин, настораживаясь и тоненько прищуривая небольшие, вдруг словно успокоившиеся глаза.

– Возможно, понятно - возможно, - проговорил Рагозин по-прежнему ровно, без нажима, желая показать, что он не может допустить грубости.
– Я почему спросил? Потому что слишком хорошо известно, что таких детей, рожденных в тюрьме, предостаточно.

– Безусловно, - неуверенно подтвердил Ознобишин.

– И о них надо проявлять заботу.

– О детях сейчас заботятся, это правда, - вздохнул Ознобишин.

– Сейчас!
– сказал Рагозин опять резко.
– Сейчас - другое. А раньше разве о них думали? Родится вот такой от арестантки, и ладно. Куда его? Куда его девали, спрашиваю?

– В приют, обыкновенно, - сказал Ознобишин.

– В приют? В какой приют?

– Были такие сиротские приюты.

– Я понимаю. Я спрашиваю, допустим, у этой... у жены, ну, о которой вы говорите, которая умерла, скажем, остался ребенок. Куда его из тюрьмы, куда должны были поместить?

– Не могу сказать, - произнес Ознобишин нащупывающим новый тон голосом.
– Но ведь можно попробовать установить, если бы заинтересовал именно случай с женой Рагозина.

– Установить?

– Да, ведь в рагозинском деле могут найтись следы.

– Вы, что же, думаете, оно сохранилось, это дело?

– Архив палаты цел, как я уже вам сообщил.

– И вы, что же, могли бы отыскать?
– в какой-то вспышке нетерпенья спросил Рагозин.

– Вероятно, конечно, - подумав, медленно отвечал Ознобишин, - но вряд ли в моем положении, по крайней мере пока я лишен свободы...