Ломов переступил с ноги на ногу. Дибич не отрывался от его немигающих глаз.

– Разрешите сказать?

– Да, говори. Я хочу знать, о чем толкуешь солдатам у себя в роте.

– Я считаю, война - одно, солдатская верность - другое. О войне каждый думает по-своему. Дело взглядов. А не выручить на фронте своего брата солдата - это может только трус. Тут нет противоречия.

Ломов выговорил эти слова еще спокойнее, чем рассказывал, как добыл "языка", и оттого они прозвучали еще больше - до сухости какой-то вразумительно, неоспоримо. Вместе с тем Дибичу было ясно, что спокойствие дается Ломову нелегко, и он подумал, что поеживается Ломов не от холода, а от подавленного волнения. Он вздрагивал, как будто по телу его пробегала судорога, и после каждого такого содрогания спокойствие его маленького тела словно укреплялось, и в этом была такая заразительность, что Дибич тоже вздрогнул.

Поднявшись, он сказал, неожиданно обращаясь к солдату на "вы":

– Вот что. Мне нет дела до ваших взглядов. Но вы их обязаны держать при себе. Война идет, и никто не имеет права ей мешать. Во всяком случае, вам не позволят ей мешать.

Он остановился. Ломов молча ждал.

– И вы прекратите свою проповедь против трусости в одиночку и за общую трусость всей армии, всей России. Потому что хотеть, чтобы все были против войны, значит хотеть, чтобы все были трусы.

Ломов по-прежнему не отвечал. В молчании его было заключено оледенелое несогласие, и Дибич насилу удержал себя, чтобы не поднять голос:

– Не забывайте, что вы - солдат.

– Так точно, - сказал Ломов по-солдатски, но как-то не вполне серьезно, с неуловимой лукавой и стеснительной усмешкой.

– Что значит - так точно? Что значит - так точно, когда с вами говорят, как с человеком? Вы не согласны со мной? По-вашему - мы наступаем зря? Льем кровь зря?

– Разрешите сказать?

– Да, да, говорите!

– Я нахожу, что признать заблуждение - значит проявить мужество, а не трусость. А что такое эта война, если не заблуждение?

– Хорошо, - сказал Дибич, совладав с собой.
– Я обязан был предупредить вас, как офицер и командир. Прекратите у себя в роте разговоры на эту тему. И помните, что у военного суда не тот язык, каким говорю с вами я. Ступайте.

Дибич не вспоминал больше ни этого странного рядового шестой роты, ни мыслей, им пробужденных, потому что с того часа было не до воспоминаний о незначащих вещах: перед восходом солнца немцы пошли в атаку. В первые два дня боев они отрезали батальон от полка, окружили высоту и продолжали попеременно артиллерийский огонь и атаки до тех пор, пока раненый Дибич не попал в плен. Шестая рота так и дралась до конца на макушке высоты, защищая свою линию, которая из запасной стала передовой...

Сейчас, в кабинете Кирилла Извекова, Дибич видел удержанный памятью взгляд маленького солдата, сохранивший свою особую черту, - Извеков как будто не хотел показывать веселую насмешливость глаз и знал, что ее скрыть невозможно, и ему было неловко, что она все время возникает.

– Вот куда привела вас судьба, - сказал Дибич.

– Какая же судьба? Мы к этому шли.

– К чему - к этому? К поражению?
– с горечью, но нерешительно проговорил Дибич.

– К поражению царской армии. Чтобы теперь идти к победе армии рабочих и крестьян.

Дибич увидел, как вдруг исчезла усмешка Извекова, отвернулся, помедлил, затем сказал, будто отклоняя предложенный разговор:

– Ваша шестая рота сражалась отлично.

– Да, - тряхнул головой Извеков, - отлично, но бесплодно.

– Это можно с сожалением отнести ко всей войне.

– Вы думаете?
– быстро сказал Извеков и вскинул локти на стол.
– Это неверно! Народ нашел на войне путь к своему будущему. По-вашему, это бесплодно?

– Но вы же сами говорите, что рота дралась бесплодно.

– Да, она проиграла бой. Но часть роты вышла из сражения, уцелела, вы этого не знаете, не могли знать, вам не повезло, вас взяли немцы. И те, кто уцелел, влились теперь в свою новую армию. Она борется за ту цель, которая не могла быть осуществлена той армией, в той войне и которая стала ясной народу во время той войны: за его освобождение.

– Понимаю, - чуть заметно передернул плечом Дибич.
– Ломовы проиграли войну, Извековы выиграли.

Извеков улыбнулся, но сразу прикрыл кончиками пальцев, будто взял в щепоть, улыбку и даже немного подпрыгнул, напав на то, что надо было сказать:

– Вот-вот! Вам, я вижу, дело представляется так, что происходившее на войне - одно, а происходящее теперь - другое. А ведь это совсем неправильно! Народ, который был тогда там, сейчас здесь. Его жизнь изменилась, но его жизнь продолжается.

– Но кто же вы все-таки - Ломов или Извеков?
– не тая иронии, но в искреннем недоумении спросил Дибич.

– А разве есть разница?
– уже открыто улыбнулся Извеков.

– Похоже, мы продолжаем разговор, начатый у меня в землянке три года назад. Но еще больше похоже, что... мы переменились местами. Не находите? сказал Дибич и, захватив пальцами непросохшую гимнастерку, оттянул ее от своего тела и вздрогнул.
– Кажется, я такой же мокрый, как вы были тогда.