Она почти рассмеялась и прикусила губу, и брови ее тотчас прыгнули вверх, и тогда в глазах у ней не только исчезла суровость, но они стали изумленно-озорными. Все сразу улыбнулись, и Вера Никандровна сказала, втолковывая, как на уроке:

– Сколько сейчас девочке лет, если девять лет назад она была в два раза моложе мальчика, а сейчас он в полтора раза старше ее?

– Девочке не знаю, а мальчику, на мой счет, лет двадцать семь? прищурился Рагозин.

– Как ловок считать, - сказал Кирилл, - тебе бы в финансовый отдел.

– Меня уже прочили, друг мой, да я отбоярился.

– Теперь не отбояришься!

– Ух, сердит!

В шутке этой только для Кирилла заключалась какая-то нешуточная сторона. Он все поглядывал на Аночку, клонясь вбок, потому что ее загораживал самовар, и вылетевшее у него слово о вечности еще вертелось в голове. Когда он увидел Рагозина, он не заметил ничего нового в той разнице, которая была между ними прежде: они продолжали двигаться в одном ряду. Приход же Аночки открыл в нем перемену, как будто нагрянувшую моментально: он и правда обнаружил вечность, отделившую его от маленькой белобрысой девочки, припоминаемой невнятно, и разница между ним и ею была совершенно новой. Но странно, раскрыв ему глаза на происшедшую в нем перемену и представ перед ним совсем новой, Аночка напомнила собою в то же время о чем-то неизменном. Она была нисколько не похожа на Лизу, но именно Лизу увидел в ней Кирилл, и странно ему было как раз то, что эта Лиза ничуть не изменялась, оставаясь по-прежнему восемнадцатилетней, по-прежнему красивой, может быть красивее, чем раньше, тогда как он разительно переменился, и они находятся в далеких друг от друга рядах. И потому что Кирилл не привык к таким двойственным ощущениям, он испытывал и неприятность и удовольствие.

– Куда же ты все-таки торопишься?
– спросила Вера Никандровна.

– Егор Павлович обещал с нами вечером репетировать.

– Кто это?
– спросил Кирилл.

– Наш руководитель кружка. Цветухин, актер.

– Цветухин? Он жив?

– Почему же? Он не такой старый, - насмешливо и едва ли не обиженно сказала Аночка.

– Я хотел сказать - он все еще здесь?
– с нажимом поправился Кирилл.

Ну, вот и Цветухин должен был выплыть, как только вспомнилась Лиза, иначе не могло быть.

– Я тебе не говорила - Аночка будет играть на сцене, в новом театре, сказала Вера Никандровна с той еле уловимой, не то гордой, не то извинительной ноткой, с какой говорят о начинающих художниках и артистах. Она уже выбрала профессию.

– Ты хочешь сказать, что кое-кто еще не выбрал?
– вдруг усмехнулся Кирилл.

– Тебя это не должно задеть, - прямо ответила мать.
– Ты сам говорил, что как только будет можно, станешь учиться, чтобы иметь специальность. Надо кем-нибудь быть. Без специальности нельзя.

– Так, так!
– уже смеясь, воскликнул Кирилл и обнял Рагозина, будто призывая его к сочувствию.
– Политики всю жизнь учатся и никогда не могут доучиться, верно, Петр Петрович? Надо кем-нибудь быть, а политики - это не "кто-нибудь". Общество строить, мир создавать, жизнь переделывать - какая это специальность? Вот, скажем, стихи писать - это другое. Это специальность. Хотя что, собственно, стихотворец делает? Чем он занят?

– Он производит вещи, - сказал Рагозин.

– Какие вещи? Сонетами не пашут, на одах не обедают, как на посуде. А поди - специальность! Профессия!

– Вы очень не любите искусство?
– строго спросила Аночка.

– Нет, я искусство люблю, - сказал Кирилл и помолчал.
– Но я его люблю очень серьезно. Даже больше: я сам хотел бы причислить себя к людям искусства, служить искусству, потому что хотел бы воздействовать на людей. А разве воздействовать на людей не великое искусство? Пока я учусь еще только ремеслу руководить людьми, то есть специальности. Но я знаю, что ремесло это может быть поднято на огромную вершину, на высоту искусства. Когда в моих руках будут все инструменты, все средства влияния на людей, я из ремесленника могу стать художником. У меня будут все радости художника, если я научусь строить новое общество, не меньше, чем у актера, который научился вызывать слезы у зрителя. Я буду радоваться, как художник, когда увижу, что кусок прошлого в тяжелой жизни народа отвалился, и счастливый, здоровый, сильный уклад, который я хочу ввести, начинает завоевывать себе место в отношениях между людьми, место в быту... Нет, нет! Я искусство люблю, - еще раз с глубокой убежденностью сказал Кирилл и, крепче обняв Рагозина, улыбнулся матери: - Уж кем-нибудь мы с тобой, Петр Петрович, будем. Кем-нибудь!

– Он прав?
– обратилась Вера Никандровна к Рагозину не потому, что ей нужно было подтверждение правоты сына, а чтобы высказать несомненную уверенность в ней. И Рагозин, кивнув коротко: он прав, - снял руку Кирилла со своих плеч и пожал ее.

– А вы не допускаете, что я буду любить искусство тоже очень серьезно?
– спросила Аночка опять так же строго.

– Неужели я это отрицал?
– встревожился он.
– Я хотел только, чтобы вы не думали, что у меня с искусством недобрые счеты.

– Вы дали повод это подумать, потому что так отозвались о стихах...

– Разве я плохо сказал о стихах?

– Не плохо, - затрясла головой Аночка и поискала слово: - Высокомерно.

– Высокомерно? Ну нет. Это - принадлежность самих поэтов. Они считают, что сочинять стихи куда значительнее, чем делать революцию. Да, может, и вы так считаете?

Аночка не ответила, но, наклонившись к Вере Никандровне, сбормотала проказливо:

– Вот и еще двойка за "Счастье человечества".