Он шевельнул, взмахнул рукой у бедра, пытаясь повторить виденный два года назад, в день своего прибытия в батальон, жест того солдата.

– Этого будет достаточно. Должно быть; я обману остальных...

– Постойте, - сказал старый негр.
– Объясните не торопясь.

– Я объясняю, - сказал связной с тем же ужасающим спокойствием.
– Все солдаты в батальоне отдают ему жалованье за неделю, если они доживут, чтобы получить его, а он - чтобы забрать у них. И добился он этого, сделав их всех масонами или по крайней мере заставив их поверить, что они масоны. Понимаете, они у него в руках. Они не могут отказать ему. И если бы он только...

– Постойте, - сказал старый негр.
– Погодите.

– Как вы не понимаете?
– сказал связной.
– Если мы все, весь батальон, пусть даже один батальон, одно подразделение на всем фронте, начнем, покажем пример - бросим винтовки к гранаты в траншеях, поднимемся безоружными на бруствер, выйдем за проволоку и пойдем вперед с пустыми руками, не с поднятыми, не сдаваясь, а просто с открытыми, показывая, что в них нет ничего, что мы не хотим никому причинять вреда, и не бегом, не спотыкаясь, просто будем идти вперед, как свободные люди, - все как один; представьте себе одного человека и умножьте на целый батальон; представьте целый батальон нас, стремящихся только вернуться домой, надеть чистую одежду, работать, вечером выпить немного пива, поболтать, потом лечь, заснуть и не бояться. И, может быть, лишь может быть, столько же немцев, которые тоже не хотят больше ничего, или, может, лишь один немец, не желающий больше ничего, бросят свои винтовки и гранаты и тоже вылезут с пустыми руками не для сдачи в плен, а чтобы все видели, что в них ничего нет, что они не хотят никому причинять вреда...

– А вдруг не вылезут?
– сказал старый негр.
– А вдруг они начнут стрелять в нас?

Но связной даже не расслышал этого "нас". Он продолжал говорить:

– Разве они все равно не будут стрелять в нас завтра, когда избавятся от страха? Как только генералы из Шольнемона, Парижа, Поперинга и тот, кто прилетел в немецком аэроплане, встретятся, они устроят совещание, точно установят, где таится угроза, опасность, уничтожат ее и вновь начнут войну; она будет длиться завтра, завтра, завтра, пока все правила этой игры не будут соблюдены, последнего искалеченного игрока не унесут с поля, а победа будет вознесена на алтарь, подобно футбольному кубку в клубной витрине. Вот и все, чего я хочу. Вот и все, что я стремлюсь сделать. Но, возможно, вы правы. Тогда убедите меня.

Старый негр закряхтел. Кряхтение было спокойным. Он высунул руку из-под одеяла, откинул его, передвинул ноги на край кровати и сказал парню:

– Подай мне ботинки и брюки.

– Послушайте, - сказал связной.
– Времени нет. Через два часа рассветет, а я должен вернуться. Вы только покажите мне, как подать знак, сигнал.

– Вы не сможете сделать его правильно, - сказал старый негр.
– А если и сможете, я все равно пойду с вами. Может быть, я тоже ждал этого.

– Вы же сами говорили, что немцы могут открыть по нам огонь, - сказал связной.
– Не понимаете? Опасность, риск вот в чем: кое-кто из немцев может выйти навстречу нам. Тогда стрелять начнут и те и другие, с нашей стороны и с ихней - чтобы перекрыть нам дорогу огневым валом. Они так и сделают. Ничего другого им не остается.

– Значит, вы передумали?
– сказал старый негр.

– Вы только покажите мне знак, сигнал, - сказал связной. Старый негр, опуская с кровати ноги, снова закряхтел, спокойно, почти беспечно. Чистый, незапятнанный капральский мундир был аккуратно повешен на стул, под стулом были аккуратно поставлены ботинки с носками. Парень взял их и теперь стоял на коленях у кровати, держа носок, чтобы негр сунул в него ногу.

– Вы не боитесь?
– спросил связной.

– Разве впереди у нас мало дел, чтобы затрагивать этот вопрос? раздраженно ответил старый негр.
– И я знаю, что вы спросите потом: как я собираюсь добираться туда? Могу ответить: я безо всяких добрался до Франции; думаю, что смогу одолеть еще каких-то шестьдесят миль. И я знаю, что вы скажете на это: я не смогу ходить там в этом французском костюме, если со мной не будет генерала. Только отвечать мне не нужно, потому что ответ вы уже нашли сами.

– Убить еще английского солдата?
– сказал связной.

– Вы сказали, что он жив.

– Я сказал, может быть.

– Вы сказали: "Надеюсь, что он жив". Не забывайте этого. Связной был последним, кого часовой хотел бы видеть. Но

он был первым, кого часовой увидел в то утро, не считая заступившего на смену охранника, который принес ему завтрак и теперь сидел напротив, приставив винтовку к стенке.

Часовой был под арестом уже почти тридцать часов. И только: лишь под арестом, словно яростными ударами прикладом позапрошлой ночью он не только заглушил ставший невыносимым голос, но и каким-то образом отделил себя от всего человечества, словно эта ошеломляющая перемена, это прекращение четырехлетней крови и грязи и сопутствующий ему спазм тишины забросили его на этот скрытый под землей уступ, где не было видно людей, кроме сменяющихся охранников, приносящих еду и сидящих напротив до прихода смены. Дважды за все это время в проеме входа внезапно появлялся сопровождающий дежурного офицера сержант, кричал "Смирно!", и он вставал с непокрытой головой, охранник отдавал честь, входил дежурный офицер, торопливо бросал положенный по уставу вопрос: "Жалобы имеются?" - и уходил.

Накануне он пытался заговорить с одним из сменяющихся охранников, потом кое-кто из них пытался заговорить с ним, но и только, таким образом вот уже более тридцати часов он, мрачный, угрюмый, неисправимый сквернослов, ворчун, в сущности, лишь сидел или спал на своей земляной полке, равнодушно дожидаясь того, что сделают с ним или с тишиной или с ним и с ней, когда (и если) в конце концов примут решение.

Потом он увидел связного. В тот же миг он заметил мелькнувший пистолет - связной ударил им охранника между ухом и краем каски, подхватил его, когда он стал падать, уложил на полку, потом отошел, и часовой увидел пародию на солдата - неумело накрученные обмотки, мундир, не сходящийся на брюшке, выросшем не от сидячего образа жизни, а от старости, и под каской - лицо шоколадного цвета, которое четыре года назад он пытался поместить в закрытую книгу своего прошлого и оставить там.

– Это уже пятый, - сказал старый негр.

– Ничего, ничего, - торопливо и жестко ответил связной.
– Он тоже жив. Думаете, я за пять раз не научился этому?
– И торопливо обратился к часовому: - Не волнуйся. От тебя требуется только бездействие.

Но часовой даже не взглянул на него. Он смотрел на старого негра.

– Я говорил, оставь меня в покое, - сказал он. Но ответил ему связной, так же торопливо и жестко:

– На разговоры времени нет. Я оговорился: от тебя требуется не бездействие, только молчание. Пошли. Заметь, у меня пистолет. Если понадобится, я пущу его в ход. Я прибегал к нему уже пять раз, но действовал только рукояткой. Теперь же я нажму на спуск.